Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Баратынский ведь размышлял о существе своей поэзии и о той мере посмертной славы, которой она заслуживает. Результатом его размышлений стало следующее простое, как правда, восьмистишие:

Мой дар убог, и голос мой не громок,

Но я живу, и на земле мое

Кому-нибудь любезно бытие:

Его найдет далекий мой потомок

В моих стихах; как знать? душа моя

Окажется с душой его в сношеньи,

И как нашел я друга в поколеньи,

Читателя найду в потомстве я.

Странная вещь! Оказывается, площадная слава вовсе и не привлекала Баратынского. Стать «легендой», торчать бронзовым кумиром на перекрестке дорог, неотразимо притягивать к своему подножью медные лбы, кружить сердца пятнадцатилетним подросткам, владеть незрелыми умами – вовсе не входило в его планы. Он, похоже, вообще не нуждался в почитателях.

О Маяковском, который плевался с эстрады, написана тысяча книг, ему поставлены памятники в главных городах России. Неудивительно, что в наши дни какой-нибудь рок-идол начинает уже мочиться с эстрады на головы своих почитателей, – почитатели ждут ведь от идола нестандартного поведения, сильных поступков. Какая ж без них гениальность? Гений, он ведь это… он сокрушает! Он, главное, смеет!.. Настоящая бездна отделяет подобные настроения и стремления, царящие в современной массовой культуре, от того спокойного и мирного, но страшного в своей внутренней сосредоточенности состояния души, из которого только и могли выйти на Божий свет слова: «Как нашел я друга в поколеньи, читателя найду в потомстве я». Как это просто! И как глубоко! Получается, что поэт – не капрал, взявший палку и заставивший солдат маршировать. И не крысолов из Гаммельна, подчинивший себе детей и крыс с помощью волшебной дудки. Поэт смиренно ходит среди нас, поэт ищет друга. И вовсе не при чем здесь «провидческие способности», «конфликт с обществом», «конфликт с властью», «горькая судьбина», – мы же не по этим признакам выбираем себе друзей! Мы же не бродим по вечерам возле офиса «Общества жертв политических репрессий», рассчитывая на счастливую встречу. И, узнав о том, что в Калуге появился сильный прорицатель, не мчимся туда сломя голову в надежде обрести друга. И если кто-то вдруг «захохочет и радостно плюнет» нам в лицо – мы же не полезем обнимать негодяя, радостно восклицая: «Наконец-то! Наконец я встретил друга!»

Друзей не выбирают за особые заслуги, – друзья сами находятся или не находятся. Последнее случается чаще. Мы грустим в одиночестве, мы говорим: «Не судьба». Но вот лежит книга, написано на ней: «Баратынский». Может быть, здесь друг, которого нам не хватает?

Баратынский ищет друга среди нас, – он сам об этом сказал. Что нужно, чтобы дружба завязалась? Нужно, минимальное хотя бы, сродство душ, нужно общее поле, пусть крохотный пятачок, – на котором души смогли бы встретиться и «зацепиться». Реальна ли такая возможность? Есть ли это «общее»? О своей душе мы, вроде бы, знаем всë. Но что мы знаем о душе Баратынского? Сам поэт предложил нам искать ее «в моих стихах», однако опыт показывает, насколько трудна для человека нашего времени такая задача. Мы люди не Золотого века – увы! Без подсказки нам не справиться. Чтобы что-то найти, нам надо, по крайней мере, узнать заранее, что именно должны мы искать.

Приведу с этой целью несколько цитат из классических наших авторов, близко знавших Баратынского и любивших его или же хорошо его прочитавших, хорошо разобравшихся в характере его поэзии.

Вот Вяземский, едва познакомясь с Баратынским, спешит уведомить Пушкина: «Я сердечно полюбил и уважил Баратынского. Чем более растираешь его, тем он лучше и сильнее пахнет. В нем, кроме дарования, и сама основа плотная и прекрасная». Спустя два года Вяземский сообщает, в частном тоже письме к Александру Тургеневу, дополнительные сведения о нашем поэте: «Чем больше вижусь с Баратынским, тем более люблю его за чувства, за ум удивительно тонкий и глубокий, раздробительный. Возьми его врасплох, как хочешь: везде и всегда найдешь его с новою, своею мыслью, с собственным воззрением на предмет».

На следующий год Киреевский пишет в первом своем «Обозрении…» такие слова о Баратынском: «Чтобы дослышать все оттенки лиры Баратынского, надобно иметь и тоньше слух, и больше внимания, нежели для других поэтов. Чем более читаем его, тем более открываем в нем нового, не замеченного с первого взгляда, – верный признак поэзии, сомкнутой в собственном бытии, но доступной не для всякого. Даже в художественном отношении многие ли способны оценить вполне достоинство его стихов, эту точность в выражениях и оборотах, эту мерность изящную, эту благородную щеголеватость? Но если бы идеал лучшего общества явился вдруг в какой-нибудь неизвестной нам столице, то в его избранном кругу не знали бы другого языка». Через пятнадцать лет Киреевский, узнав о смерти Баратынского, посвятит его памяти несколько веских строк: «Высокий, глубоко чувствующий художник, искренний в каждом звуке, отчетливо изящный в каждой мечте». Киреевский с горечью вспомнит над свежей могилой Баратынского про тех самодовольных российских критиков, «которые часто полурусским языком произносили приговор свой над его образцовыми, глубоко прочувствованными стихами <…> и, может быть, из доброго намерения давали ему свои назидательные советы и наставления».

«Место, принадлежавшее Баратынскому в нашей словесности, навсегда останется незанятым», – уверенно предсказывает Киреевский… Чуть позже он напишет о Баратынском памятную заметку для одного безвестного журнальчика и завершит ее такими словами: «Для тех, кто имел счастие его знать, прекрасные звуки его стихов являются еще многозначительнее, как отголоски его внутренней жизни. Но для других, чтобы понять всю красоту его созданий, надобно прежде вдуматься в совокупный смысл его отдельных стихотворений, вслушаться в общую гармонию его задумчивой поэзии».

Приведу еще две поздних заметки Вяземского. Первая – это как бы салонный портрет Баратынского: «Аттическая вежливость с некоторыми приемами французской остроты и любезности, отличавшими прежнее французское общество, пленительная мягкость в обращении и в сношениях, некоторая застенчивость при уме самобытном, твердо и резко определенном». Вторая заметка (я уже цитировал ее фрагментарно на 7-ом чтении) посвящена частному вопросу, но этот вопрос, если вдуматься, имеет немаловажное общее значение. «Баратынский не был никогда пропагандистом слова. Он, может быть, был ленив для подобной деятельности, а во всяком случае слишком скромен и сосредоточен в себе. Едва ли можно было встретить человека умнее его, но ум его не выбивался наружу с шумом и обилием. Нужно было допрашивать, так сказать, буровить этот подспудный родник, чтобы добыть из него чистую и светлую струю».

После смерти Баратынского «колючий»