Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

История превращается в сказку, которую каждый волен рассказывать по-своему. Сегодня мы так расскажем ее.

Жил-был царь поэтов, и было у него три друга.

Друг Дельвиг, его же любяше Пушкин, умер рано. Брешь, которую пробила в ближайшем окружении Пушкина эта смерть, ничто уже не могло заполнить.

Друг Вяземский всегда придирался, цеплялся к Пушкину, редко хвалил его. Он был старше Пушкина на семь лет. В его отношении к Пушкину не было простоты. В глубине души он не считал его настоящим царем поэтов.

Пушкин терпеливо сносил придирки Вяземского, но, правду сказать, эта дружба под конец приносила ему мало радости.

Баратынский начал писать стихи позже других, но быстро усовершенствовался. Очень скоро стали у него получаться замечательные, ни на чьи другие в целом мире не похожие стихи. Талант его рос не по дням, а по часам – как князь Гвидон в бочке. Ему уже не нужны были помощники или руководители в искусстве, и Пушкин его отпустил, освободил. «Ты сам царь, – сказал он ему однажды, – живи один. Ищи царство, которое для тебя приготовлено».

Можно сказать: смысл этой сказки в том, что у Пушкина перед концом не осталось друзей. Но лучше сказать по-другому: как стал бы Пушкин Пушкиным, если бы не было у него в молодости этих вот именно друзей?

О Дельвиге, о Вяземском мы вспоминали на прошлом чтении, пришло время поговорить о Баратынском. Ох и непростой же разговор предстоит нам! Баратынский в русской культуре – величина неявная, имя глухое.

Многое множество наших соотечественников состаривается и умирает, так и не узнав этого имени, не услыхав ни разу в жизни самого этого слова – «Баратынский». Стихи его не входят в обязательную школьную программу (что само по себе и неплохо); в шеститомном исследовании профессора Дунаева, по которому в наши дни знакомятся с родной литературой верные чада Русской Православной Церкви, поэт Баратынский, как я уже упоминал, отсутствует в принципе.

Вместе с тем, нельзя сказать, что Баратынский вовсе уж обделен признанием в современной России. Лучшие наши специалисты, лучшие знатоки поэзии негромко, но твердо называют Баратынского поэтом «великим»; стихи его чуть ли не каждый год переиздаются; о нем написаны книги – и неплохие (хотя и в этом случае, как и в случаях с Киреевским и Страховым, лучшая монография принадлежит иностранному ученому – норвежцу Г. Хетсо). Все это есть. Но нет главного: нет опыта переживания поэзии Баратынского как величайшего национального сокровища. Нет того «массового гипноза», без которого великое искусство как бы и не существует. Нет легенды о Баратынском.

Вы же не считаете, что мне удастся вот на этих страницах перезагипнотизировать свой народ, вдвинуть мощной рукой мощные образы поэзии Баратынского в головы людей, зажечь все сердца любовью к этому удивительному поэту?.. Ну, правильно. Я тоже так не считаю.

Начну поэтому с малого – с первого (и единственного) академического Баратынского, изданного при советской власти. Филолог Фризман, осуществивший в 1982 году этот проект, совершил попутно некий научный переворот – и весь ученый мир России принял без оговорок и колебаний этот переворот, эту маленькую научную революцию. Все издания стихов Баратынского, вышедшие с тех пор в свет, брали за основу издание Фризмана. В чем же суть совершенного им переворота?

Надо сказать, что если есть в отечественном литературоведении проблема, по-настоящему неразрешимая, то это проблема текстологии Баратынского. Сложность проблемы не в том даже, что архив Баратынского сохранился плохо и что личные автографы поэта «сгорели в Казани». Гораздо важнее то обстоятельство, что поэт наш, по оценке Вяземского, «был <…> слишком скромен и сосредоточен в себе», величину своего дарования постоянно недооценивал и, страдая от равнодушия читателей и от враждебности критиков, без конца возвращался к завершенным стихам: шлифовал их, оттачивал, исправлял и иногда – портил.

Реальная проблема текстологии Баратынского заключается, таким образом, не в том, чтобы выбрать из сохранившихся вариантов поздние, самые последние, утвердив тем самым пресловутую «авторскую волю». Эта задача, во-первых, невыполнима в силу состояния архива (самые поздние варианты стихов Баратынского, известные нам, суть копии, снятые вдовой поэта с несохранившихся автографов, и в точности неизвестно, чью именно волю эти копии выражают). Во-вторых, такая задача неверна, поскольку авторская воля была у Баратынского очевидным образом отравлена в последнее десятилетие его жизни – отравлена равнодушием, отравлена враждебностью, отравлена, в особенности, той беспримерной травлей, которой подвергал его ведущий критик означенного десятилетия Белинский.

Реальная проблема текстологии Баратынского заключается в том, чтобы выбрать среди сохранившихся вариантов его стихов – лучшие.

Трудная, невозможная задача! Однако русская филологическая наука, остававшаяся до самого последнего времени на высоте своего призвания, не спасовала перед ней.

Уже в первом научном издании стихов Баратынского, вышедшем под редакцией М. Л. Гофмана в «Академической Библиотеке русских писателей» и завершенном в Петрограде в 1915 году, в разгар Первой мировой войны, найден был неожиданный и изящный ход: в основном тексте издания Модест Людвигович поместил первые печатные редакции стихов, перенеся поздние варианты в примечания. (Обосновывая свой выбор, Гофман писал: «Не входя в сравнительную оценку первоначально приготовленного текста стихотворения и текста исправленного, заметим, что в своих исправлениях Боратынский часто “побеждал умом сердечное чувство”; от первоначального сердечного чувства он отходил, и потому в стихотворении сталкивались иногда два различных настроения, два непохожих друг на друга тона».) На тот момент это было лучшее решение.

Научная мысль, органично родившаяся, растущая из правильных начал, остановиться не может: движение ее будет продолжаться, несмотря на отсутствие благоприятной конъюнктуры. Следующий правильный шаг в научном осмыслении проблемного творческого наследия Баратынского сделан был в кровавой мясорубке 30-х годов, на фоне злобного вытравливания последних остатков русской национальной жизни. Двухтомник Баратынского, подготовленный Е. Н. Купреяновой и И. Н. Медведевой, вышел в Большой серии «Библиотеки поэта» в 1935 году. В 1957 году Купреянова осуществила второе издание стихотворений Баратынского в той же серии, в том же полуакадемическом формате, завершив в одиночку труд, ставший трудом ее жизни и, без всякого преувеличения, научным подвигом.

В редакторской аннотации к изданию 57-го года Купреянова уместила отчет о проделанной работе в одну фразу: «Как правило, произведения Баратынского печатаются в последних напечатанных при жизни редакциях». Как правило – в последних напечатанных при жизни, но если какая-нибудь другая редакция удалась Баратынскому лучше, то стихотворение печатается в этой, лучшей, редакции… За процитированной фразой скрыты двадцать пять лет кропотливого высококвалифицированного труда. В издании 57-го года достигнуто оптимальное качество текстов, установлен канон: великое наследие очищено от случайных пятен, – восстановлено в своем подлинном величии. Именно в этом издании (и в многочисленных