Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

как-то показать) то величие Баратынского, о котором я здесь говорю. Я должен как-то переубедить людей, которые в этом величии сомневаются, которые считают величайшими поэтами России, учителями нации не Баратынского и Тютчева, а Маяковского с Пастернаком или, скажем, Цветаеву с Мандельштамом.

Как это сделать? Очевидно, никак.

Есть любители доказывать величие своего поэтического кумира путем обильного цитирования (устного или письменного) ударных строф, этому кумиру принадлежащих. «Как, вы не любите N.?! – восклицает такой любитель, грозно придвигаясь к вам вместе со своим стулом. – Да послушайте же, глупец!». И начинается буря: гремит гром, полыхают молнии в зрачках, сыплются на вас водянистые брызги. Минуты, подобные этим, вспоминаются десятилетия спустя среди самых тягостных впечатлений прожитой жизни… Тот же прием, встреченный в книжке, переживается легче, но, по сути дела, так же плохо срабатывает. Писатель переносит на бумагу любимые строки, обливаясь восторженными слезами; читатель скучает, наискось просматривая их.

«Есть две истории литературы, – говорит Адамович. – Одна, излагаемая в письменных курсах, иногда глубоких и блестящих, учит, что наиболее значительными созданиями Пушкина являются “Онегин” и “Борис Годунов”, а из произведений Лермонтова надо выделить “Демона” <…> Другая передается изустно и нигде не изложена: она знает, что Пушкин – и не только он – “держится” <…> на нескольких десятках строчек, как бы околдовавших нашу память <…> Все остальное есть только окружение их, подготовка к ним или отзвук». Конечно, Георгий Викторович прав в этом случае. Он забыл только добавить, что вот эти «несколько десятков строчек» великого поэта, «околдовавших нашу память», – они для каждого читателя свои, они разные. И в одной-то человеческой душе набор из излюбленных «десяти строчек» обновляется, меняется в течение жизни: то, что держало нас в напряжении, околдовывало нашу память много лет подряд, сегодня вдруг не срабатывает: нас «отпускает»… Как мы уже говорили на этих чтениях, поэзия сродни счастью, а счастье мудрый Платон Каратаев сравнил однажды с водой в бредне: «Тянешь – надулось, а вытащишь – нет ничего». Поэзия не просто текуча – она индивидуально текуча, она личностна, она никогда не станет течь и играть одинаково для двух пар глаз.

Таким образом, зачитывать оппонента любимыми стихами и чесать, где чешется, – занятия по-разному приятные, но, в плане воздействия на окружающий нас мир, одноплановые. Простым цитированием мы никому ничего не докажем.

Второй путь пропаганды истинных поэтических ценностей – менее наивный, но и менее честный – заключается в том, чтобы заинтересовать читателя, привлечь его к ценной книге какими-то посторонними приманками.

Это может быть биографический интерес: какие-то горести поэта, какие-то его неординарные поступки: «Сидел в лагере – как же не поэт?», «Обличил Сталина – конечно, поэт!» и т. п. Особенно высоко в этом плане котируется самоубийство поэта… Что ответить? «Богатое осложнение личности жизнью» не повредило еще ни одному стихотворцу, но если бы такие «осложнения» были важны сами по себе, то главными фигурами в русской поэзии стали бы тогда Елизавета Кульман, Сарра Толстая и М. А. Дмитриев-Мамонов. Злая судьба этих трех поэтов поражает воображение, про них можно писать книги для серии «Жизнь замечательных людей», про них можно снимать фильмы, мелодраматическому эффекту которых позавидует Голливуд, но никуда же не деться от того очевидного факта, что Кульман, Толстая и Дмитриев-Мамонов как поэты уступают даже Е. Винокурову.

Особое место среди приманок, которыми хитроумный пропагандист пытается привлечь читателя к стихам своего любимого поэта, занимает пророческий дар последнего. Поэт что-то предсказал в стихах, предсказание сбылось – и этот голый эмпирический факт подается как очевидное доказательство гениальности поэта. Так, в первые годы после гибели Пушкина принято было считать, что Пушкин предсказал свою смерть, изобразив гибель Ленского на поединке, – почитателям казалось, что эта безвкусная выдумка как-то приподнимает Пушкина над обыденностью. Обыденность ведь невыносима для обыденной души… Но мы лучше разберем свежий, десятилетней давности, пример, взяв его из хорошей в общем-то книжки «Николай Рубцов», которую написал Н. Коняев, глава православных писателей Санкт-Петербурга.

Вот что он утверждает: «Конечно, многие настоящие поэты угадывали свою судьбу, легко заглядывали в будущее, но в Николае Рубцове провидческие способности оказались развиты с такой необыкновенной силой, что, когда читаешь написанные им незадолго до смерти стихи:

Я умру в крещенские морозы.

Я умру, когда трещат березы, ―

охватывает жутковатое чувство нереальности. Невозможно видеть вперед так ясно, как видел Рубцов!»

Спрошу без всякой иронии: да что хорошего в том, что поэт предсказал в точности дату (не год, подчеркиваю, а только день) своей кончины и что читателя охватило по этому поводу «жутковатое чувство нереальности»? Какая в том… важность? Смысл процитированных строк кажется мне довольно простым и ясным: «Я ненавижу холод и мрак – я умру в крещенские морозы». Или чуть пространнее: «Я так не люблю холод и тьму, что мне кажется – может быть – наверное – я умру в крещенские морозы». Другое дело, что черти, познакомившись с «пророчеством» Рубцова, должны были развить особую активность около поэта именно в дни Крещенья – и развили, и многого добились. Изменить погоду черти не смогли. Березы в ту ночь не трещали, Рубцов умер в оттепель.

Единственное поэтическое пророчество, заслуживающее внимания (и действительно вызывающее жгучий интерес), содержится в IV эклоге Вергилия. После Боговоплощения пророческое служение на земле прекращено. Видеть в поэтах новой, христианской эры новых пророков (конечно, разжиженных, «трехпроцентных», по сравнению с настоящими ветхозаветными пророками, но все-таки – пророков) можно только по недомыслию. У поэта другие функции.

Но возвратимся к Баратынскому. Нетрудно было бы и мне проделать те фокусы, которые проделывают обычно пропагандисты великого искусства поэзии: переписать в свою тетрадку гениальные стихотворения «Пироскаф» и «На посев леса», рассказать со вкусом о том, как Баратынский в юности совершил квартирную кражу, как тянул шесть лет солдатскую лямку, искупая юношеский грех, как нашел в своем поколеньи истинного друга – Киреевского и как глупо поссорился с ним, как написал в стихах: «Умру в чужой стране», – и действительно умер в чужой стране… Только вот все это проделано уже до меня! Стихи напечатаны, биография рассказана, «пророчество» обсуждено. Легенды о Баратынском из этого не получилось. Вероятнее всего, ее и не будет уже никогда.

Отступим на шаг в сторону. Вздохнем. Погрустим. А потом попробуем задать себе странный вопрос: для чего вообще нужна легенда о поэте, отодвигающая, как ни крути, точное знание о нем на задний план, размывающая четкие контуры поэтической личности? Может быть, Баратынский и не хотел, чтобы о нем складывались легенды? Может быть,