Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

вкусу и требованиям мгновенной моды, никогда не прибегал к шарлатанству, преувеличению для достижения большего эффекта».

Вспомним слова Вяземского, которые я приводил совсем недавно, подчеркнув их «общее значение»: «Баратынский не был никогда пропагандистом слова. <…> Едва ли можно было встретить человека умнее его, но ум его не выбивался наружу <…>. Нужно было допрашивать, <…> буровить этот подспудный родник, чтобы добыть из него чистую и светлую струю».

Не правда ли, странно? Поэт имеет выдающиеся достоинства, в частности – выдающийся ум («едва ли можно было встретить человека умнее его»), но никуда с ним не лезет, вовсе не стремится кому-то его предъявить, как-то его отоварить… Какие шансы на рыночный успех может иметь продавец, вообще не посещающий рынков, – продавец, которого нужно сначала где-то разыскать, а потом еще «долго допрашивать», чтобы он соблаговолил приоткрыть свой ларчик с драгоценным товаром?

Похожее отношение к жизни можно встретить еще только в средневековых патериках или в «Отечнике» Игнатия Брянчанинова. Отцы-пустынники тоже не стремились войти в общение со страждущим человечеством, не торопились передать вовне свой спасительный опыт; среди монашествующих во все времена распространено было правило: «Поучающий без вопрошения находится в прелести». Ведь тут что важно? Настоящий монах занят своим «внутренним деланием» ежедневно и ежеминутно – на этом поле решается его судьба, здесь его вечное спасение или вечная гибель; он не может бросить дело и заняться пустяками: интересной проповедью или там архитектурным проектированием. Назначение монаха: исполнение большей заповеди («Возлюбиши Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею мыслию твоею»), стяжание благодати, молитва за мир со всеми его архитекторами, проповедниками, лекарями… Но если к келье монаха прибрел усталый паломник, ищущий ответов на какие-то роковые недоумения своей жизни, если он стучится и не уходит, то на это есть ведь и вторая заповедь: «Возлюбиши искренняго твоего яко сам себе». Человек просит о помощи, значит, человеку надо помочь. Надо ответить на его вопросы.

Я не собираюсь сравнивать Баратынского с духоносными старцами прошлого, настоящего и будущего времени. Я хочу только отметить, что в своем «делании» Баратынский так же последователен, так же упорен, так же добросовестен, как они – в своем. (Вспомним, что у древних римлян слово religio означало первоначально именно добросовестность в любом деле.) Как можно быть пропагандистом своего слова, когда пути познания бесконечны, а стихи твои так еще несовершенны!.. И Баратынский продолжает одинокий самоотверженный труд, ясно сознавая, кстати сказать, что и на самом конце этого бесконечного пути его ждет одиночество:

Какое же потом в груди твоей

      Ни водворится озаренье,

Чем дум и чувств ни разрешится в ней

      Последнее вихревращенье ―

………………………………….

Знай, внутренней своей вовеки ты

      Не передашь земному звуку

И легких чад житейской суеты

      Не посвятишь в свою науку;

Знай, горняя иль дольная, она

Нам на земле не для земли дана.

Поэты, заставившие себя читать в XX веке, так не думали. Маяковский (написавший первые профессиональные стихи в 1913 году) захотел в начале 1930 года отметить двадцатилетний юбилей своей музы, устроил специальную выставку, и неуспех этой выставки (а точнее сказать, непосещение ее членами политбюро) явился, по мнению некоторых исследователей, основной причиной последовавшего вскоре самоубийства Маяковского. Поэт Вознесенский дважды, по меньшей мере, писал в стихах про свою гениальность – и печатал эти стихи. Поэт Евтушенко, оглянувшись в 66-летнем возрасте на пройденный путь, заметил: «Я напечатал примерно 130 тысяч строк стихов. Если отмету 70 процентов как искренние, но, это я теперь могу судить, плохие, то останется более 50 тысяч настоящих стихотворных строк. Это побольше, чем написал Тютчев». Иосиф Бродский сказал в одном из интервью: «Может, я переоцениваю свое участие в русской литературе, <…> но мне это, в общем, надоело». Бродский здесь имеет в виду следующее: свое задание я выполнил «на пять с плюсом»: всех победил, всë доказал, – повторяться скучно, пришло время попробовать себя в другом деле. «Когда приходится писать на иностранном языке, это подстегивает».

Разные поэты, разные люди. Разные судьбы. Вознесенский и Евтушенко радуются легкому успеху, резвятся, как молодые жеребята, трубят о своей гениальности, попирают подошвами прах Тютчева… Маяковский сталкивается впервые в жизни с неприятной проблемой: члены политбюро не пришли на выставку, компетентные органы отказали в десятом выезде за границу, пьеса провалилась, насморк не проходит… «Какой успех был у меня еще недавно, и вот его не стало, – а разве можно жить без успеха?» Умник Бродский не интересуется площадной славой, презирает массового читателя (членов же политбюро – в особенности); столкнувшись с неодобрением «компетентных органов», легко их переигрывает, легко уходит от их опеки… Он участвует в русской литературе как в каком-нибудь шахматном турнире и, заняв первое место, перебирается в другую литературу, начинает там побеждать.

Но есть ведь и общее в судьбе этих поэтов. Никто у нас особенно не сомневается в превосходстве раннего Маяковского над Маяковским поздним. Евтушенко и Вознесенский начинали тоже очень ярко, и только к середине их литературной карьеры всем стало более или менее понятно, что они на самом деле из себя представляют. Бродский, начинавший совсем слабо, где-то к 1969 году становится серьезным поэтом – и уходит в сторону. Лучших стихов, чем «Остановка в пустыне», «Школьная антология», «Зимним вечером в Ялте» ему уже не суждено было написать: достигнув первой скромной вершины, он сразу же изменяет манеру, начинает писать чуть по-другому… Трудно было поверить тогда, что первая вершина останется в его творчестве также и последней, и сознаюсь, что я продолжал ждать от Бродского чудес вплоть до 1987 года, когда он выпустил сборник, в котором не оказалось вообще ни одной живой строчки! Мастерства в этом сборнике было – хоть отбавляй, поэзии же совсем не было, поэзия туда и не заглядывала… То есть, перед нами четыре поэта, многое обещавших и – в качестве поэтов – плохо кончивших. Это вам не Баратынский, написавший в последний год жизни «На посев леса» и «Пироскаф»!

Но конечно, еще больше сближает этих четырех поэтов общая для них страсть любоначалия или, выражаясь современным языком, – воля к победе. Бойцовский характер, нацеленность на успех. Что-то, в общем, спортсменское… Вознесенскому и Евтушенко достаточно было для счастья собрать на своем выступлении полный стадион, «завести» толпу. Маяковский пережил звездный час в Большом театре, когда закончил читать свою поэму «Ленин» и вожди в правительственной ложе встали и долго аплодировали ему. Умник Бродский поставил