Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

рост популярности Вяземского в XX столетии, но ни на шаг не приблизимся к пониманию внутренних достоинств его поэзии.

В чем же они заключаются?

Как трудно в наши дни начинать разговор, связанный с «проблемой ценностного подхода»! Если я скажу, что Вяземский важен для нас сегодня сам по себе, что знакомство с его личностью полнее раскроет для нас одну из заповедей Божьих – десятую, – приблизит ее к нам, сделает частью нашего внутреннего опыта, то вряд ли я буду правильно понят. Современный читатель, окончивший какой-нибудь филологический или философский факультет, легко скачет по вершинам мысли, свободно цитирует Юнга и Хайдеггера, но не имеет прочного образовательного фундамента, которым обладал любой дореволюционный крестьянин, окончивший двухлетнюю церковно-приходскую школу. Современное образование превращает человека в мыльный пузырь, легко поднимающийся в воздух, переливающийся на солнце всеми цветами радуги, но не имеющий шансов спуститься когда-нибудь на родную землю и чем-нибудь ее обогатить, что-нибудь в нее вернуть… Напомню, что грехами против десятой заповеди считаются «зависть как таковая вообще; зависть внешним преимуществам ближнего: красоте, богатству, уму, благосостоянию; страстное желание повышения по службе, наград или материальных благ; отсутствие трезвения» и т. п. Любая «освободительная» идеология, в основании которой лежит зависть к чужой знатности, к чужому богатству, а в конечном счете – к чужому счастью, является грехом против десятой заповеди. Вспомним лишний раз наших злосчастных «новых русских», – к чему они стремились в начале 90-х годов, зачем шагали по головам, зачем перешагивали через трупы? Конечно же, они стремились к счастью. Они надеялись подняться на ту ступень социальной жизни, с которой Вяземский начал, которую занимал по праву рождения. Так стоило ли огород городить? Вяземский был сказочно знатен, он был влиятелен и богат, он принадлежал к обществу настолько блестящему, что в сером современном мире невозможно отыскать и слабого подобия того общества, – а что толку? Счастлив он не был.

Памятуя о том, что знакомство с личностью Вяземского может кое-чему научить нас, полезно держать в уме и тот важный факт, что познакомиться с этой личностью нетрудно. Вяземский – крупный художник, чей поэтический язык прост и точен, чей внутренний опыт насквозь прозрачен; знакомство с Вяземским-автором приводит неизбежно к знакомству с Вяземским-человеком.

Есть ведь и иной, прямо противоположный тип художественного творчества. Для множества писателей творчество служит дымовой завесой, за которой они прячутся, за которой скрывают от читателей (да и от самих себя) подлинную авторскую личность. Диккенс, например, приобрел мировую славу как певец домашнего очага; любой из его романов заканчивался и увенчивался картинами семейного счастья. Брак самого Диккенса между тем сопровождался цепью скандалов и завершился разводом, ибо Диккенс, по сообщению его биографа и апологета Честертона, «был для своих близких типичным домашним тираном, проявлявшим свой деспотизм в хорошем настроении еще больше, чем в дурном <…> Все, что ему внушалось минутным настроением или мимолетным капризом, непременно должно было быть исполнено. Если ему днем казалось, что в доме слишком шумно, то все домашние должны были погружаться в молчание; если же ночью было чересчур тихо, то он готов был всех будить и поднимать на ноги. Когда он приходил в уныние (а это с ним, бедняжкой, случалось довольно часто), все были обязаны выслушивать его язвительную, желчную критику. Когда же он был благодушно настроен, он требовал, чтобы слушали, как он читает свои романы»… Сходный тип художника являл собой наш Некрасов. Вспомним глубокомысленную характеристику, данную ему поэтом И. С. Никитиным: «Обличитель чужого разврата, // Проповедник святой чистоты». То есть, у Некрасова, как и у всякого человека, имелись свой разврат и своя чистота, но в стихи Некрасова эти последние как-то не попали… Умелый делец, хладнокровный и удачливый игрок, он воспевал пассивные добродетели крестьян («Я призван был воспеть твои страданья, // Терпеньем изумляющий народ!..»), мягкий и гуманный человек – обличал жестокость неких посторонних кнутобойцев-крепостников… Упомянем в этом ряду и «кобзаря» Шевченко. Собственные проблемы, связанные с алкоголизмом и бессемейностью (ни одна из многочисленных малороссийских дев, которым Шевченко предлагал в разное время руку и сердце, так и не согласилась за него выйти), не нашли отражения в его творчестве, питавшимся исступленной любовью к вымышленному прошлому Малороссии и патологической ненавистью к реальной России (где Шевченко худо-бедно выкупили из крепостной неволи, выучили в Академии художеств, разглядели зачатки поэтического дарования и помогли издать первую книгу). Примеры можно было бы без труда умножить, но хватит с нас пока что и этих трех.

Как бы сильно ни отличались по величине художественного таланта Диккенс от Некрасова, а Некрасов от Шевченко, эти три писателя представляют тем не менее один тип творчества, в основание которого положена напряженная и воспаленная мечтательность. Эти авторы не были трезвыми людьми, – любовь к чужой добродетели опьяняла их, ненависть к чужому греху опьяняла их; весь этот хмель принимался и принимается многочисленными почитателями их творчества за поэтическое вдохновение. Вяземский имел, наверное, в сто раз меньше читателей, чем Диккенс, Некрасов и Шевченко, зато его читатели больше получили пользы, чем «упившиеся» и, соответственно, «забывшиеся» поклонники указанных авторов. Вяземский – более трезвый, более ответственный, а в конечном счете – более крупный художник, чем те трое.

В своей книге «Трагедия русской философии» Н. П. Ильин, вспомнив строфу Вяземского: «И крест, ниспосланный мне свыше мудрой волей – // Как воину хоругвь дается в ратном поле – // Безумно и грешно, чтобы вольней идти, // Снимая с слабых плеч, бросал я по пути», – замечает: «Поразительные строки! Как глубоко здесь осознанно, что подлинная жизнь должна, не может не быть крестоносной, в настоящем смысле этого слова». Конечно, это так. Мрачный колорит позднего творчества Вяземского – результат ясного самосознания. Вглядевшись в этот мрак, легко сориентируешься и выберешься на свет; устремившись на яркие огни, разложенные иным художником-«мечтателем», угодишь в трясину. Такие поэты, как Некрасов или Шевченко, – избавляющиеся от своего креста в самом начале пути, двигающиеся в искусстве по линии наименьшего сопротивления, – всегда уверены в том, что их-то дорога – наиболее «честная», наиболее «тесная» из всех возможных! Но кажется, именно про таких «учителей жизни» сказано: слепые, поводыри слепых… Вообще же в своем замечательном труде (думаю, что со временем он назван будет классическим) Н. П. Ильин шесть или семь раз цитирует Вяземского. Не так уж антикварен, оказывается, наш Вяземский, если такой крупный мыслитель, как Ильин, родившийся на 155 лет позже Вяземского, находит в его стихах обильный материал для собственного философского творчества!

Напомню еще раз суждение Баратынского о стихах Вяземского: «Такая поэзия лучше хлору очищает