Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

бы то ни было общественных язв выступил он один-единственный раз в жизни. И довольно странно, что этот мудрец (стоящий невидимо у истоков современной русской мысли, являющийся отцом-основателем самобытной русской философии) сорвался именно на Вяземском! Получается так: терпел человек Нессельроде, терпел Вронченко, терпел Магницкого – и только Вяземского вытерпеть не смог. Вяземского на посту замминистра вынести было невозможно…

Объяснение этой странности лежит на поверхности: с именем Вяземского связано было в русском культурном сообществе «столько уважения и сочувствия», что неожиданное назначение князя на высокую и ответственную должность пробудило в Киреевском веру в чудеса. «Наш Вяземский» – не чета злокозненным петербургским бюрократам, он-то сумеет поднять народное образование на ту высоту, на которой находится его собственная образованность; его-то сил станет на то, чтобы преобразовать Россию и вечный полюс растопить!

Однако проходят дни, потом недели, потом месяцы, в России все остается более или менее по-старому. Надежд несбыточных испытанный обман, как червь, точит сердце Киреевского. В декабре наступает зима, метут метели, воют вьюги – и Иван Васильевич наконец не выдерживает и хватается за перо: «Почему при твоем правлении в Калужской губернии не цветут зимой сады? Ты же обещал!» Через полгода Киреевский умирает, и его выступление против Вяземского становится формально его завещанием, становится последним словом замечательного русского мыслителя.

Конечно, Киреевский не был прав в этом случае. Пусть Норов и Вяземский не смогли сделаться такими выдающимися деятелями народного просвещения, какими были упомянутые выше Шишков и Уваров, но они и не провалились. С народным просвещением в царской России дела вообще обстояли неплохо – оно неуклонно развивалось, оно росло… Норов заложил основы русского востоковедения и арабистики (именно при нем эти научные дисциплины были введены в университетскую учебную программу); Вяземский же, возглавив Главное управление цензуры, смягчил до предела те ограничения писательской свободы, которыми отличалось предыдущее царствование. В записке, поданной молодому царю в 1857 году, Вяземский высокопарно провозгласил: «Современная литература не заслуживает, чтобы заподозрили ее политические и нравственные убеждения».

Поручившись перед царем за добрую нравственность и политическую вменяемость Некрасова и Чернышевского, Вяземский взял, безусловно, некоторый грех на душу. Но Вяземский был либералом не по названию только, а по сути, – он считал, что люди имеют право высказывать публично свою точку зрения… Писатели, чьи общественно-политические взгляды вызывали у Вяземского отвращение и скуку, – Салтыков-Щедрин, Некрасов, Тургенев, Чернышевский – смогли при нем беспрепятственно издаваться. Именно при его управлении пышным цветом расцвел «Современник».

Впрочем, Киреевский в своем письме упрекает Вяземского за что угодно, но только не за преступную снисходительность к буревестникам и штурмовикам российской революционной демократии. Скорее уж он упрекает Вяземского за вещи прямо противоположные… Скажем прямо: упреки Киреевского несправедливы. Но они замечательны. Это своего рода бумеранг, прилетевший к старику Вяземскому из золотых времен «Арзамаса» и влепившийся ему прямо в лоб. Если основным занятием молодого Вяземского было, по наблюдению М. Гиллельсона, «осуждать действия правительства», то в старости Вяземский вошел в правительство сам – и, натурально, подвергся осуждению. Такие-то повороты на жизненном пути – явный перст судьбы, знак избранничества. Кто у нас не бранил с пеною у рта правительство? Но мало кому довелось услышать в ответ: «Вы грозны на словах – попробуйте на деле… Не горячитесь. Начинайте сами управлять с завтрашнего дня».

Сколько бы ни менялся человек на протяжении жизни, внутреннее ядро его личности остается цельным и неразложимым. «Каков в колыбельку, таков и в могилку», – удостоверяет нас на этот счет мудрая народная пословица. В своем внутреннем опыте Вяземский оставался в 1855 году прежним Вяземским, «истины жрецом», «другом чести и свободы», – толпе современников, наблюдавших за его деятельностью на посту товарища министра, он представлялся обычным бюрократом, «отступником природы», «низким льстецом» и «притеснителем».

Современный исследователь пишет об этом так: «В злобных наветах, к сожалению, не было недостатка. В правительстве Вяземский и Норов были одиноки, они не были ни реакционерами, тянувшими Россию назад, ни ярыми реформистами, группировавшимися вокруг великого князя Константина Николаевича. В штыки Вяземского приняла старая николаевская знать; его сделал предметом своей постоянной и очень жестокой критики Герцен <…> Недовольны Вяземским по разным причинам были и справа, и слева».

Но это же обычная участь порядочного человека, вступившего на стезю практической государственной деятельности! Обывателю представляется, что на высших постах чиновники только «грабят казну» и «едят Валтасаровы пиры». На самом деле высокий пост – тяжкий крест для человека, старающегося жить в ладу со своей совестью, сохраняющего «душу живу». Возможности для личного творчества на таких постах минимальны, власть традиций и инерция среды неимоверны, ответственность же (незаметная для глаза, скрывающаяся за завалами рутинной бумажной работы) огромна. Будущность России и судьбы людей впрямую зависят от тебя, – но не от твоих личных качеств. Успех твоей деятельности зависит от того, насколько твои личные качества соответствуют в данный момент данной должности.

Власть – категория метафизическая («Нет бо власть, аще не от Бога, сущия же власти от Бога учинены суть»). Неподходящего человека, пролезшего во власть, ее жернова перемалывают быстро; подходящий человек, придя во власть, становится на время ее олицетворением, становится «человеком судьбы», – потом же, после использования, также перемалывается и выбрасывается за ворота.

Призвание правителя выше, чем призвание поэта (мы говорили об этом на первом чтении). Многие, я знаю, не согласятся с этим утверждением, но и эти «многие» согласятся, наверное, с тем, что указанные призвания – они принципиально разные. У поэта своя власть – ненасильственная, мирная власть над сердцами людей; желание властвовать над армией чиновников для поэта противоестественно. Лучший из поэтов сказал об этом просто: «И не скорблю о том, что отказали боги мне в сладкой участи оспоривать налоги». Власть противопоказана поэту. Вспомните, например, как отравило разум и душу Салтыкова-Щедрина его недолгое вице-губернаторство! Если Вяземский и уберегся, то лишь потому, что власти он не желал и не добивался, – власть сама на него свалилась.

В марте 1858 года, воспользовавшись тем, что Комитет министров отклонил проект нового цензурного устава (составленный Вяземским совместно с И. А. Гончаровым), Вяземский подал в отставку – и вздохнул с облегчением. Он вовремя избавился от ноши, которая ему не принадлежала и была ему не по силам… Авраам Сергеевич Норов подал в отставку одновременно с ним. Начиналась эпоха «великих реформ», для которой требовались новые люди – более великие, чем Вяземский и Норов.

В общем и целом, такое опасное занятие, как хождение во власть, на удивление легко сошло Вяземскому с рук. Отставка его стала не только добровольной, но и почетной: все чины, все придворные