Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

свой рассказ о Катенине, замечу вскользь, что самым плачевным, самым фатальным результатом для этого моего труда стала бы читательская жалость к Катенину, чья судьба сложилась так тяжело, и очередной поток неконтролируемых проклятий по адресу России, которая-де всегда была «темной страной», в которой «не признавали», «забывали», а то и просто «убивали» ее «лучших поэтов»! Не нужно пережевывать жвачку, уже Герценом изжеванную дотла. Россия ― не «темная страна». Россия ― это мы с вами. Раскройте при случае «Размышления и разборы», прочитайте их для себя. Если вы что-то вынесете из этого чтения, то и Россия в накладе не останется. Если чтение ничего вам не даст, значит Россия в вашем лице не изменится, останется «при своих». Если вам некогда читать старые книги – не читайте их. Но тогда уже не называйте Россию темной страной.

Постараемся теперь разобраться в основных особенностях катенинского трактата. Это научный труд, дающий цельную картину мировой поэзии, мирового драматического искусства за две с половиной тысячи лет. Это художественное произведение, отразившее все краски сложнейшей переходной эпохи, в которую оно создавалось. Но прежде всего это разговор ― живой разговор об искусстве. И ведет его с нами человек, заслушиваясь которого забывали о времени Пушкин и Грибоедов. Перегруженная серьезным содержанием, книга Катенина держит своего читателя в напряжении, как хороший авантюрный роман.

Абсолютно свободная по своему духу, книга Катенина вместе с тем остро полемична по отношению к «Лекциям о драматическом искусстве и литературе» Августа Шлегеля. В 20-е годы XIX века «Лекции…» эти были знамениты. Переведенная на все языки Западной Европы, книга Шлегеля признавались главным манифестом европейского романтизма, «евангелием Нового времени» в области искусства. Высокие достоинства «Лекций…» и для Катенина несомненны; заслуженная слава А. В. Шлегеля не вызывает у него зависти или раздражения. Шлегель ему не враг, он враждует только с «модой романтизма». Катенин полемизирует с ученым немцем без ожесточения, он не раздувает ноздрей и не рвет на груди рубашку. Катенин сыплет парадоксами, ниспровергает вековые авторитеты, расковывает воображение и будит мысль. Катенин шутя (в прямом и переносном смысле) со Шлегелем разбирается.

(Шлегель – кабинетный ученый, чистый теоретик драматического искусства. Катенин ― опытный режиссер и театральный педагог, подготовивший для сцены таких выдающихся актеров, как Колосова и В. Каратыгин. Отношение Катенина к Шлегелю во многом напоминает поэтому отношение к Шлегелю Гëте, который ведь тоже занимался театром практически. Сравните при случае высказывания Гëте о Шлегеле, зафиксированные Эккерманом в двух записях от 1827 года, с текстом «Размышлений и разборов» ― и вы обнаружите дословные совпадения. И та же насмешливость ― при полном признании шлегелевской эрудиции, шлегелевских ученых заслуг.)

Сейчас я хочу предложить вашему вниманию несколько отрывков из «Размышлений и разборов». Вряд ли вы сможете оценить по ним все достоинства катенинской постройки. Достаточно будет, если вы поймаете на лету живую интонацию катенинского голоса и почувствуете хотя бы на мгновение, отчего так неудержимо потянуло к Катенину молодого Пушкина.

«Предписывать поэту выбор предметов несправедливо и вредно; кто может по чужим внушениям действовать так свободно, горячо и успешно, как по собственным? Было время во Франции, когда не почитали достойными трагедии никого, кроме греков и римлян; Корнель не смел назвать “Сида” иначе, как трагикомедиею, а Расин принужден просить извинения за турок в предисловии “Баязета”. Теперь лист перевернулся, греков и римлян гонят со света: и то и другое предрассудок, недостаток истинного вкуса и поэтического чувства. Для знатока прекрасное во всех видах и всегда прекрасно; судить о произведениях высоких искусств по прихотям моды – явный признак слабоумия.

Одно исключение из сего правила извинительно и даже похвально: предпочтение поэзии своей, отечественной, народной».

Мы видим из этого отрывка, как несправедливо обычное причисление Катенина к отряду чистых классицистов. Классическая мода в глазах Катенина ― такой же предрассудок, как и романтическая мода. Извинительна (и даже похвальна) только «национальная мода»: душа поэта соединена с душой народа, к которому он принадлежит, нераздельно и неслиянно ― пробиться к вершинам мировой поэзии, минуя горнило поэзии «своей, отечественной, народной», попросту нереально.

«Всякое искусство имеет свои естественные пределы, из которых не может и не должно выходить <…>. Ваяние, например, изображает формы; и чем менее цветности или пестроты в камне или металле, резцом обделанном, тем сильнее впечатление. Раскрасьте Венеру Медицийскую, позолотите ей волосы, <…> вставьте поддельные глаза, и вы ужаснетесь безобразию красоты. Удел живописи – краски; из них <…> творит она свои чудеса, сближает и отдаляет предметы; на гладкой доске либо на холстине представляет необозримую даль или (что еще больше) круглость исполненного жизни лица человеческого. Кто вздумает для большего совершенства выставить нос на подпорке вперед, едва ли сочтется даже нынче за смелого гения, развязывающего путы, связывающие до него робких художников».

Имена смелых гениев, уничтоживших в XX веке путы, связывавшие робких художников предыдущих столетий, нам известны. В этом отношении мы богаче Катенина.

А вот забавное замечание, относящееся к вопросу о самостоятельной эстетической ценности римской комедии (бывшей, как известно, точным сколком с комедии греческой):

«Теренция Юлий Кесарь называл в похвалу полу-Менандром: по-моему, это все-таки значит получеловек».

Следующие два отрывка посвящены Вергилию:

«Большое дарование надо иметь, чтобы старое, давно известное обновить и свежие красоты в нем открыть и схватить <…>. Мудрено возделывать вспаханную землю: не сила творческого ума, как многие думают, увлекает в новые, глухие тропинки, а, напротив, слабость и неспособность отличиться на общем поприще, где много соперников и победа трудна».

«Сильно осуждали “Энеиду” за недостаток характеристики и убивали ее безжалостно сравнением с “Илиадою” <…>, но с Гомером однажды и навсегда никого и ничего сравнивать не должно: стоя гораздо ниже его, можно еще стоять весьма высоко».

А вот что говорит Катенин об Альфьери:

«Его герои через край добродетельны и несносно надменны, злодеи из меры вон злы и отвратны; тех легких и едва приметных черт, которыми искусный художник до обмана подходит к натуре, он вовсе не знал».

И наконец, последний отрывок – более пространный, чем все предыдущие:

«Буде кто заслуживает имя классика в обидном значении слова ― это Петрарка. Почтение его к древним, труды, предпринятые для отыскания и издания сокровенных дотоле рукописей, весьма похвальны, но страсть писать латинские стихи, точно как Виргилий, латинскую прозу слово в слово как Цицерон, пренебрежение к языку народному, уже прекрасному, что доказывают собственные его на нем стихотворения, уже обогащенному бессмертной поэмою Данте, которой Петрарка не умел ценить, весьма предосудительны <…>. Истинный поэт бывает всегда непременно человек, одаренный большой простотой сердца, мыслей и деяний;