Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

периферию, деформирует и раздвигает границы поэмы, наконец ― вырывается наружу. Читатель остается наедине с дурной, неумиренной мощью… Причина катенинской неудачи лежит на поверхности. Дело в том, что идиллия «Дура», про которую мы только что говорили, входила первоначально в состав «Инвалида Горева», была в нем «как эпизод». Но не прижился этот эпизод к основному тексту, и Катенин, торопясь окончить постройку, пожертвовал им: «округлил и пустил отдельно». Между тем, судьба Макара должна была пересечься с судьбой Ненилы; точка пересечения этих судеб и стала бы истинным центром трагедии. Катенин не смог этот узел завязать. Фактически, он разделил неразделимое: изобразил с эпическим размахом русского труженика-солдата, а его молчаливую сестру, избывающую свое горе в терпении к молитве, «пустил отдельно», вывел за рамки повествования. Отсутствие этого важного компонента и придает всей конструкции «Инвалида Горева» неравновесный, угрожающий характер.

Советское литературоведение, уважавшее вообще всякую мощь, всякую грубую силу (достаточно вспомнить многолетнее пресмыкательство наших ученых перед поэтической деятельностью Маяковского), с большим уважением относилось всегда и к «Инвалиду Гореву». Принято было считать, что своей замечательной былью Катенин проложил дорогу будущим поэтам-народникам: Некрасову, Никитину, Твардовскому. (Молчаливо предполагалось при этом, что Некрасов, Никитин и Твардовский ― поэты более крупные, чем Катенин.) С тем же успехом, на мой взгляд, можно размышлять о том, как Лев Толстой своим романом «Война и мир» прокладывал путь Фадееву и Константину Симонову…

«Инвалид Горев» ― произведение самодостаточное. До конца нами не разгаданная, эта вещь может еще дать неожиданные ростки нового в поэзии будущего.

Переходим к самой выигрышной, самой несомненной части творческого наследия Катенина, к его классическому труду «Размышления и разборы».

Написана эта книга в деревне, во время второй (добровольной) катенинской ссылки 1827–1832 гг. Сбежав из столицы после провала «Андромахи», Катенин в глуши хоронит мечту и на досуге обследует свою рану. Она глубока, но не смертельна. Пусть не суждено ему занять шестое или хотя бы седьмое место в списке величайших драматургов мира. Пусть эта мечта обманула. Ничего! Жизнь не кончена в тридцать четыре года. Катенин чувствует в себе запас нерастраченных сил, руки его чешутся по серьезной литературной работе. Снова и снова приходят ему на ум советы друзей: совет Пушкина сложить разговоры свои на бумагу, совет Бахтина положить на бумагу свои ереси. Вспоминается и то «рассуждение о Шлегеле и романтиках», которое он начал было писать по-французски пять лет назад… Закваска бродит, рождается новая книга.

В сентябре 1828 года Катенин еще жалуется Бахтину на то, что хозяйственные заботы не дают ему заняться «ничем эстетическим», в июле 1829 ― сообщает о том, что первые пять глав «Размышлений и разборов» набело написаны. В этих главах Катениным была пройдена «вся древность», т. е. разобрана поэзия древнееврейская, древнегреческая и римская. «Начерно есть и 6-е отделение, ― сообщает он в том же письме, ― о поэзии новой с начала, 7-м о поэзии итальянской я занимаюсь теперь». Талант Катенина находит наконец свою настоящую дорогу; чистая и светлая струя вырывается из-под спуда и фонтаном бьет в небеса.

Бахтин показывает рукопись Оресту Сомову; Сомов берется напечатать ее в «Литературной газете», которую они с Дельвигом начинают издавать с января 1830 года. Бахтин в Петербурге присматривает за печатаньем. Катенин в костромской глуши не находит себе места. Малейшая задержка приводит его в уныние, кажется издалека фатальной. «Я хотел говорить вслух, а покуда мои уста заграждены, и статья моя под спудом. Мне хотелось, очень хотелось ее издать…» Катенин сознает, что на этот раз им написана совершенно экстраординарная вещь. Теперь-то слепые прозреют, теперь-то все поймут… Подготовка публикации занимает у Сомова и Бахтина примерно полгода; пытка надеждой, которую переживает в эти полгода Катенин, оказывается ему не по силам. От его обычной заносчивости не остается и следа. В письмах к Бахтину, относящихся к этому времени, Катенин раскрывается и выговаривается до конца.

«В альманахах Сомова или в журнале его печатать ― для меня это все равно, ― пишет он 18 декабря, ― лишь бы напечатано было все и хоть такими отрывками, которые бы имели вид и действие целого <…>. Только, Бога ради, так либо сяк решайтесь; а то я по целым месяцам ни на что ответа не получаю, томлюсь в неведеньи, ночей не сплю, и потом, как дождусь письма, выйдет, что ничего нет <…>. Еще раз; простите мои укоры, почтенный Николай Иванович, войдите на миг (дольше будет слишком больно) в мою кожу; я хвор, все дела мои идут непутем, вся жизнь никуда не годится; пощадите меня, хоть из человеколюбия; всякая неизвестность меня тревожит, долгое молчание знакомых сокрушает, занозы самолюбия колют до крови: чем я провинился? или какая враждебная судьба все ставит вопреки?»

«Боюсь, что последнее письмо мое от 18-го декабря Вам не понравилось, – опять пишет он Бахтину через пять дней, ― и <…> Вы, прочитав, сказали про себя: “какой странный человек! какой несчастный нрав! <…>” Чтобы Вы не осудили меня так наскоро, постараюсь показать Вам вещь в настоящем виде. Однажды навсегда жребий мой брошен, по грехам моим ― я литератор; службу я оставил, кажется, навсегда, богатства у меня едва достает, чтобы с горем, скукой и нуждой жить, семейства я не имею, стало, живейшие мои желания и чувства обращены на один предмет, на приобретение некоторого уважения и похвалы как писатель, при жизни и по смерти. Все неприятности, испытанные мною по сей части, не отвадили, а разве более поощрили всей силой бороться и, рано ли, поздно ли, победить или лечь на поле сражения».

Надо ли говорить о том, что Катенин тревожился и не спал ночей совершенно напрасно? Никаких шансов победить в этом сражении у него не было. Начать с того, что формат «Литературной газеты» не позволил напечатать трактат «такими отрывками, которые бы имели вид и действие целого». Компактная, густо написанная книга специального содержания оказалась разделена при печатании на двадцать три куска, по две-три странички в каждом, да и эти-то обрывки помещались в «пятидневной» газете с перерывами, достигавшими в одном случае одиннадцати, в другом ― шестнадцати номеров. Одного этого было достаточно, чтобы навеки отпугнуть от книги читателей. Другая, более важная причина, по которой трактат Катенина неминуемо должен был провалиться, заключалась в его абсолютной несвоевременности.

Как все живущее, национальная литература имеет свой возраст. Начало 30-х годов XIX века для литературной России ― первая молодость, пора любви. Читающая Россия томится по жениху. Пушкин рассмотрен ею в этом качестве и отвергнут: читающая Россия устала ждать от Пушкина второго