Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

к совершенно бездарному Апухтину, а потом уже все мешается, и являются стихотворцы, им же имя легион…» Замечая болезнь в других, Толстой не видит ее в себе. А между тем, слово его звучит, дыхание могучих легких разносится по стране, почти не встречая сопротивления, ― и сеет, и множит заразу… Но не будем забегать вперед. О Толстом мы еще успеем поговорить.

Сейчас для нас важно то, что к началу 80-х годов XIX в. эстетическая мысль в России оказывается полностью разрушенной. Пушкинский праздник 1880 года, памятный всем из-за речи, произнесенной на нем Достоевским, вызвал к жизни и стихотворение Фета, весьма примечательное по ясной и твердой оценке внутреннего состояния русской литературы на тот момент. По понятным причинам, стихи эти не были прочитаны на празднике. Вот что говорит Фет, взглянувши мысленно (стихотворение написано в Воробьевке) на «бронзовый лик» Пушкина:

Заслыша нашу речь, наш вавилонский крик,

Что в них нашел бы ты заветного, родного?

На этом торжище, где гам и теснота,

Где здравый русский смысл примолк как сирота,

Всех громогласней тать, убийца и безбожник,

Кому печной горшок всех помыслов предел,

Кто плюет на алтарь, где твой огонь горел,

Толкать дерзая твой незыблемый треножник.

Как мы помним, «здравый смысл» (на отсутствие которого в современном им русском искусстве одинаково жалуются Толстой и Фет) ― ключевой, опорный пункт катенинской поэтики. Это облегчает нам переход от угарной атмосферы пушкинского праздника к прочно забытому в 1880 году катенинскому трактату. Мы замечаем, что актуальность «Размышлений и разборов» за 50 лет, прошедших со дня их первой публикации, существенно возросла. Коль скоро телега русского искусства, русской эстетической мысли, увязнув сначала в революционно-демократической, а потом и в народнической грязи, потеряла оснастку и осталась вовсе без колес, значит пришло время пятого колеса, отставленного когда-то в сторону за ненадобностью. Хозяева телеги обязательно вспомнят о нем.

Время, благоприятное для «Размышлений и разборов», настало, как я уже заметил, через 80 лет после их написания, т. е. в начале 1910-х годов. Движущей силой в этом случае послужила гимназическая реформа 1871 года, инициированная Катковым и проведенная в жизнь Дмитрием Андреевичем Толстым. Устав 71-го года внедрил в учебную программу русской гимназии столь ненавистный левому сознанию «классицизм», окончательно разделив среднюю школу в России на два неравноценных типа учебных заведений: классическую гимназию и реальное училище. И только классическая гимназия, с ее греческим, латинским и церковно-славянским языками, давала своим выпускникам право на поступление в университет.

Благодаря реформе, базаровщина в российских университетах начала постепенно сходить на нет. На рубеже XIX и XX столетий у нас образовался заметный глазу слой людей, приученных к серьезному чтению, во всяком случае ― способных прочесть специальный труд по эстетике без плевков на пол и площадной ругани. «Серебряный век» русской культуры состоялся ведь не благодаря обилию крупных талантов (их было на самом деле совсем немного ― меньше, чем в провальные 80-е или «глухие» 90-е годы), но лишь благодаря вот этому новому культурному слою, в котором и самый микроскопический талант встречал сочувствие и в два счета извлекался из-под спуда на публицистическую поверхность: «засвечивался». В это время Сабашниковы начинают издавать мировую классику, ориентируясь на нового читателя, воспитанного гимназической реформой, ― и поднимают научный уровень своих общедоступных изданий на значительную высоту. В том же русле протекает культурно-просветительская деятельность Суворина, Солдатенкова… В эти годы Софокл, Еврипид, Кальдерон, другие герои катенинского трактата приходят к широкому читателю, а их творчество становится «злобой дня» в России. В эти годы рождается такая наука, как пушкинистика, связи Пушкина с современными ему поэтами тщательно изучаются, растет интерес к их стихам. В «Академической библиотеке русских писателей» выходят полные собрания сочинений Баратынского, Грибоедова, Батюшкова. В 1910 году «Русская старина» начинает публикацию писем Катенина к Бахтину, на следующий год полный свод катенинских писем к Бахтину выходит отдельной книгой… «Открытие» катенинского трактата становится в этих условиях делом времени.

Однако в феврале семнадцатого года связь времен в России обрывается. Русская культура на долгие десятилетия переходит в своей стране на нелегальное положение. Смогла ли она выйти из подполья во время Второй мировой войны, как думают многие? А может быть, возрождение русской культуры началось в 60-е годы в журнале «Наш современник»? Может быть, оно еще не начиналось, но скоро начнется? Все это ― дискуссионные вопросы, ученые люди по-разному отвечают на них. Мы с вами занимаемся пока что Катениным, знакомимся с его книгой «Размышления и разборы». Неактуальность этой книги сегодня (то есть в ноябре 2008 года), ее абсолютная чужеродность духу нашего времени не просто заметны ― они режут глаз.

Итак, «Размышления и разборы» остались в России непрочитанной книгой. Не стоит переоценивать важность этого факта. «Иное сочинение само по себе ничтожно, но замечательно по своему успеху или влиянию» (Пушкин), иное сочинение, само по себе замечательное, успехом не пользуется и влияния не имеет. «Habent sua fata libelli». Страхов имел при жизни, по наблюдению Достоевского, «четырех читателей», а гениальный Аполлон Григорьев и четырех читателей кряду никогда в России не имел (тремя его читателями были зато Достоевский, Данилевский и Страхов). Константин Николаевич Леонтьев всë искал причину, по которой его блестящий литературный талант на протяжении десятилетий не замечался читателями и критиками, и в конце концов успокоился на простой мысли: успех был бы неполезен для его души, и поэтому Бог не дал ему успеха. Слова Тютчева: «Нам сочувствие дается, как нам дается благодать», – подтверждают, пусть и косвенным образом, правоту Константина Николаевича.

В первом члене Символа веры Бог-Отец назван «вседержителем». Это обстоятельство лишает смысла любые наши жалобы на несправедливость мирового устройства. «Не без воли Бога тайной» мир устроен так, как он устроен. Один из законов духовной жизни, действующих в мире с тем же надежным постоянством, что и законы физические, гласит (привожу формулировку греческого старца Иоиля): «Если сделанное тобою добро просто не признают, то твое добро только обручено с наградой Божьей. Если же за добро ты получаешь неприятности, то добро твое стяжало венец». Приложив это правило к рассматриваемой нами литературной эпохе, мы легко обнаружим как примеры добра, стяжавшего венец («Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя), так и примеры добра, только обрученного с наградой Божьей («Сумерки» Баратынского, подборка из 24-х тютчевских стихотворений, напечатанная Пушкиным в «Современнике», страховские «Письма о нигилизме»). К последней разновидности добра принадлежат, очевидно, и катенинские «Размышления и разборы».

Прежде чем продолжать