Современная японская новелла 1945–1978 - Осаму Дадзай

Со стороны железной лестницы возле распределительного щита послышались шаги — кто-то поднимался на крышу.

Она размотала бинты на руке, вытянула ноги. Хорошо, что она одна на крыше, посторонние смущали бы ее.

Показалась старушка с тонким одеялом в руках. Высокая, в вязаной кофте и брюках. Старушка подошла к свободной раме и повесила одеяло.

— А с вами что случилось?

— Ошпарилась. Кипятком из чайника.

Ей хочется поджать ноги, но неудобно, и она продолжает сидеть, не меняя позы.

— Ох, беда какая! И сколько вы уже здесь?

В голосе старушки сочувствие.

— Девятый день. Врач велел солнечные ванны принимать. Сегодня в первый раз.

— Ах, вот оно что! Солнечные ванны — это хорошо. Обычно больные снимают здесь гипс и греются на солнце…

«Неужели бывает гипс, который можно вот так запросто снять?» — подумала она.

— Солнышко хорошо лечит. С каждым днем все легче будет.

— А вы, наверное, за кем-нибудь ухаживаете?

— За своим стариком, с ним случился удар, до сих пор без сознания. — Высокая старуха стояла чуть сбоку от нее. — Его уже не поднять. Видно, конец скоро.

— Совсем не приходит в себя?

— Меня иногда как будто узнает.

— Как же его кормят?

— Жидкой пищей, через трубку. Только на здешних сестер надежда плохая: не понимают без меня, когда дедушка есть просит. Дети и невестка приходили — тоже мало толку.

— Ужасно!

Говоря это, она подумала не о дежурстве у постели больного, не об уходе за ним, а о расходах — вот, что ужасно. Как бы в ответ на ее мысли старушка сказала:

— Спасибо, пенсию получаю, на лечение хватает, у детей не просим. Так и живем.

— Сколько же лет ему?

— Шестьдесят восемь. Нет, нет, что это я, ему же недавно шестьдесят девять исполнилось.

На глаза старушки навернулись слезы.

— И давно он здесь?

— Два месяца с половиной.

— Вот как…

— Это еще ничего. С ним в палате один уже пять месяцев лежит. И таких много.

— А прежде он на давление не жаловался?

— Да не измерял он его и по врачам никогда не ходил.

— Здоровый, значит, был.

Старушка закивала:

— Здоровый, здоровый, кажется, и не болел вовсе. А как работу оставил, каждый день у приятелей пропадал. Я, говорил, теперь счастлив. Раньше вот и жалованье получал, да времени ни на что не хватало, а теперь жалованья нет, зато могу о других заботиться. Он и вправду был счастлив. Я говорю, было бы хорошо, если бы денег было хоть немного побольше, а дедушка: мне ничего не надо, у меня всего довольно!

Дверь запасного входа распахнулась, и на крыше появился студент в черном свитере с высоким воротником; запястье у него было перебинтовано. Пройдя мимо них, он уселся на самый дальний столбик к ним спиной, — еще одни больном пришел принимать ванны.

— Ничего у него не болело, и всё друзей своих навещал. У него старинные друзья. То у одного, то у другого что-нибудь. Годы все-таки. Жалел он их, вот и ходил.

— Да-да, конечно.

— А ведь у тех, кто не пьет, горести всякие вот здесь, — и она прижала ладонь к груди, — скапливаются. И вот сегодня вроде бы и здоров, а утром-то и умер!

— А ваш муж пил?

— Нет, он не пил. Брат его — вот тот любил выпить. Все, бывало, родителей своих благодарил, что родили его таким пьяницей. Пью, говорил, с самого утра, потому всегда здоров и бодр. И моего уговаривал пить.

— Но тот, наверное, и в рот не брал?

— Да. Удивительно, родные братья, а как непохожи. Вот первый брат это очень любил…

Значит, речь идет о старшем сыне в семье, раз она его называет первым братом…

— Что ни день, то пьян. Пьет и из чашечки проливает. Расплескает, хочет вытереть, а не может… Трет кое-как.

И старушка показала, медленно водя рукой.

— Потом, когда кто-нибудь за ним вытрет, он радостно засмеется, повалится на бок и лежит. Счастливый был человек…

Пять минут, назначенные врачом, давно кончились. Пора идти.

— До сих пор удивительно, как вспомню. Утром как-то, только он хотел выпить, а внук ему: «Дедушка, вредно ведь!» А дед: «Все, с завтрашнего дня не пью!» Домашние слушали и смеялись. А он слово-то сдержал: больше уж ему со следующего дня пить и не пришлось…

Она забинтовала руку и встала.

— Хорошо бы, дедушка ваш еще пожил, — сказала она и представила себе больного старика, который лежит без памяти в этой маленькой больничке под присмотром старухи.

Старушка благодарно улыбнулась.

— Спасибо вам.

— Ну что вы!

Старушка двинулась к железной лестнице. Открывая дверь запасного входа, она оглянулась: студент, ссутулившись, сидел на бетонном столбике, подставив руку солнцу, и читал библиотечную книгу.

1975

ЁСИНОРИ ЯГИ

ПРАЗДНИК ВЕТРА

Перевод А. Долина

Исаку вышел из машины перед воротами Итинэн-дзи.

Храм было трудно узнать. Старую глинобитную ограду снесли до основания, и храм почти весь, словно его раздели, оказался на виду среди узких улочек селенья. Ворота, колокольня, главное здание — все выглядело как прежде, только черепица перестилалась, должно быть, совсем недавно.

Ему бросился в глаза резкий диссонанс между благородным цветом потемневших от времени строений и неожиданно ярким оттенком свежего черепичного покрытия.

Окрестности храма были тоже не те, что раньше. Пшеничные поля, тутовые плантации, фруктовые сады и вкрапленные между ними соломенные кровли крестьянских домишек — этот классический деревенский ландшафт исчез, его поглотили тесные ряды панельных домов самой разнообразной аляповатой окраски; невесть куда подевалась роща сосен и криптомерий, чьи ветви в былые времена отбрасывали густую тень на храмовый двор за главным зданием.

Итинэн-дзи, обыкновенный маленький сельский храм, некогда выглядел тихой, укромной обителью в провинциальном вкусе. Теперь же, утратив старую побеленную глинобитную ограду и высокие деревья хвойной рощи, обрамлявшие дворик сзади, храм, казалось, маячил в ничем не стесненном пространстве, словно картина, которую вынули из рамы.

Однако справа от дорожки из белых камней, ведущей к главному зданию, виднелось более десятка персиковых деревьев. Они были в самом цвету. Исаку шел, не сводя глаз с этого великолепия. Подойдя к главному зданию храма, он молитвенно сложил ладони; затем, нажав расположенную тут же, с правой стороны, кнопку, позвонил в жилье священника.

— Это Симура из Токио. Я вчера разговаривал с вами по телефону…

Исаку вручил свою визитную карточку женщине, появившейся по звонку в прихожей, с виду жене настоятеля.

— Ах да! Добро пожаловать, проходите.

Приветливо поздоровавшись, она провела Исаку в комнату. Настоятель, худой, тщедушный человечек лет сорока с небольшим, в рубашке с длинными рукавами и отложным воротником, в черных брюках, чинно сидел, поджав колени, перед низеньким столиком. После обмена приветствиями настоятель сказал:

— Вы проделали долгий путь, и вот застаете здесь меня, с таким лицом, с затрудненной речью… — И он легонько хлопнул себя по правой щеке, дабы показать, что имеется в виду. Нижняя часть его правой щеки была жестоко изуродована огромной впадиной. Из-под нижней челюсти до самого затылка тянулась вздувшаяся рубцевидная полоса, на губах также был заметен большой шрам.

— Нет-нет, я прекрасно понимаю все, что вы говорите, — ответил Исаку. В самом деле, произношению настоятеля, — может быть, оттого, что он не мог как следует согласовать действия языка, губ и челюстей, — сильно недоставало отчетливости, однако не настолько, чтобы совсем нельзя было разобрать смысла слов.

— Простите, а чем вы были больны? — осведомился Исаку, как бы продолжая обмен малозначащими фразами при первом знакомстве.

— Это рак, — с готовностью ответил настоятель. — Хронический остеомиэлит перешел в рак, кость стала гнить, и мне удалили правую часть нижней челюсти в клинике при Токийском научно-исследовательском институте рака.

Пояснение прозвучало чересчур буднично.

— Операция была, наверное, очень тяжелая? — снова спросил Исаку, вглядываясь в спокойное лицо настоятеля. Рак был для него болезнью, которую невозможно попросту обойти молчанием. Только за последние два месяца он унес троих его старых друзей. Все это были люди, зарабатывавшие на жизнь, подобно Исаку, литературным трудом.

— Да, пришлось мне нелегко! Первая операция длилась семь часов. Затем на протяжении примерно двух лет мне сделали еще ни много ни мало шесть добавочных операций. Вот, взгляните.

Он расстегнул пуговицы рубашки с отложным воротником и резко сдвинул вниз один рукав, обнажив тело. Взору Исаку предстало отталкивающее зрелище: от правого плеча и предплечья по всей верхней правой части груди расползался глянцевый кожный покров странного бурого цвета. Под кожей видны были выпуклые жгуты набухших вен, извивающихся, словно дождевые черви.