В огнях трёх революций - Сергей Надькин

– Вы, молодой человек, скажите, пожалуйста, имена, фамилии ваших руководителей, списки членов вашей организации, сущий пустяк, и вы пойдете домой к матери. Сослужите услугу, гражданин хороший, вы молод, зачем вам на каторгу? Зачем вам повторять путь отца? – начался первый допрос арестованного Саши Меркушева.

Первый этаж, комната длинная узкая, по обоим сторонам стола поставлены два табурета. Саша сидел перед следователем. Смотрел лицом то в закрытое решеткой окно, то на молодого офицера жандармерии по фамилии Криштановский.

– Берите в руки лист бумаги, карандаш, пишите список.

Туша сигарету об пепельницу, следователь положил на стол перед Сашей письменные принадлежности. Саша взял в руки ручку, подвинул листок бумаги, записал с трудом единственную фамилию с одной ошибкой – «Меркушев», пропустив букву р.

– Ну-ну, молодой человек, сущий пустяк, и ворота тюрьмы открыты для вас в сторону свободы, в вольную сторону. Мы договорились или нет? Десять секунд работы, и вы окажетесь на свободе! Ворота тюрьмы откроются! – говорил, выражая надежду получить списки городской организации членов РСДРП, Константин Никанорович Криштановский.

– И это все? – недовольно спросил следователь.

– Все, больше писать нечего, я по убежденью социал-демократ, но в организации никакой не состою, никого ни на заводе, ни в городе не знаю, – объяснял следователю Криштановскому Саша. – Да и писать я плохо умею: царская власть так и не научила меня грамоте, и я решил действовать один, – говорил, разглядывая тюремные решетки на окошке, Саша.

Окна выходили на калитку. За калиткой слышались детские голоса. Саша вспомнил, как еще недавно он вместе с Петькой Анохиным, Витькой Филиным, Казимиром Болдеком, братьями Рыбаками, Левой Левиным бегал босоногим вдоль высокого тюремного забора, каменных корпусов, мимо окон первого этажа тюрьмы. Играли в жмурки. Из окон закрытых решеткой были слышны допросы, беседы следователя и арестованного, а теперь он оказался под допросом в одной из двух комнат.

– Ну что ж, молодой человек, вы отказываетесь сотрудничать со следствием, решаете пойти по следу своего отца? Не будете называть своих сообщников?

– У меня их нет.

– Так что ж, молодой человек, тогда к крысам в карцер хотите? Придется посидеть!

– Я не боюсь вашу темницу, у меня отец революционер, вы его забрали в ссылку, а царь ваш, Николашка кровавый, расстрелял мирную демонстрацию бедных людей в Петербурге. И я отрекся от царя и от вашей власти, – сказал как есть следователю арестованный охранкой юноша.

– И поэтому вы принимали участие с палками и камнями в нападеньях на полицию?

– Я на полицию не нападал, я защищался от городовых. Все кидали в городовых булыжники, и я кидал, а чего – покидаться нельзя? – усмехнулся в лицо следователю Криштановскому Саша.

– Ну, раз вы отреклись от нашей самодержавной власти, православного царя императора самодержца российского Николая Александровича называете кровавым, тогда… Косарогов!

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие! – откликнулось мгновенно от двери.

– Взять его, отвести в темную, заковать в кандалы, отделать, как следует, сутками не кормить и держать в карцере, пока не даст показания на своих сообщников, врагов народа. Имя главаря узнайте, в течение двух суток доложить!

– Вставай, пойдем, лихоманец, раз царя-батюшку Николая не любишь. И что же тебе самодержавие наше не по душе стало? От дознанья уклоняешься, сволочь! – кричал на Сашу строгий голос пожилого стражника.

Его отвели по коридору в одну из камер рядом с каптеркой, кузнец заковал Сашу в кандалы, после Косарогов из дверей черного хода вывел паренька в тюремный двор.

Проведя по тюремному двору, завел в дверь отдельно стоявшего ближе улицы Бродинской двухэтажного каменного корпуса, в темных казематах которого содержались особо опасные государственные преступники, откуда начал опускать по суровой каменной лестнице с горевшей керосиновой лампой подвальную сырую темень. Саша шел по короткому каменному коридору, с самого начала прогулки он мучался от тяжести кандалов, взгляда с улицы высокого забора, а спускаясь в подвал, он ощущал железные оковы кандалов, сжимавшиеся на ногах под тяжестью сильней.

– Стой! Ну что, будешь сознаваться, лихоманец? Назовешь фамилии главарей? Говори, волчонок, бить будем, – разговаривал стражник с Сашей, останавливая узника в коридоре у дверей уборной.

– Нет, ничего не скажу! – гордо уперся ответом Саша.

– Ах ты гад, на кого – городового! – руку поднял, на власть самодержавную! – крикнул, мелькая волчьей злобой в глазах, Касарогов, ударил по голове револьвером дважды. Саша упал на пол, из головы текла кровь.

– А ну, давай его, – дал команду стражникам Косарогов. Сашу подняли за руки и ноги с пола, закрыв паренька в уборной. Вечером, завязав пареньку голову бинтом, перевели в сырой темный карцер.

– Палачи, сволочи, придет время, и мы вешать вас будем на площадях вниз головами к земле. Око за око, зуб за зуб, в этих же корпусах тюрьмы, в этих подвалах. Всю царскую охранку в забой! Петька, Петька, где ты? Отомсти за меня, Петро, порежь пару фараонов! Замочи их, гадов, Сашка Кузмин! За меня с отцом отмсти! – в темноте мучался Саша, он гордился, что выдержал, получил настоящую революционную закалку, встал крепко на ноги, из врага народа стал настоящим революционером, поднявшись на планку выше, не сдал товарищей по борьбе.

Не думал Саша, не мог думать в те тяжелые для него дни заточения, что пройдет тридцать два годика – и он, выдержавший удар царской охранки революционер-большевик, после победы придуманной и сотворенной ими революции, не сможет выдержать удара чекистов, расколется, как хрупкая кожура ореха, после первого допроса. Какое отношение будет иметь уничтоженная им царская охранка к организованной новой властью в 1918 году милиции и чекистам. К новой охранке, и советской, и российской власти, основанной в 1918 году тем же Владимиром Ульяновым-Лениным, имя которого провинциальный революционер мог тогда и не знать.

Жестока, жестока, но милостива, все же милостива была во времена Николая Второго царская охранка, хоть страна та была несвободна, но царская власть Николая Второго Романова была слаба, хотя и стреляла огнем по мирным демонстрантам, кровью обездоленных людей заливая площади и мостовые. Но и ее колотили толпы рабочих и гимназистов, нападая на городских улицах порой на безоружных полицейских и жандармов, купая их в реке Лососинке, – и никаких адекватных действий со стороны царских властей, полиции. В последующие советские годы нападавших на милиционера застрелили бы на месте, а зачинщиков и сообщников тех, кто успел скрыться, собрали бы по домам, привезли бы в расстрельный корпус тюрьмы и расстреляли.

Из тех, кто делал их революцию, к 1938 году никого не будет у власти, а большинства не будет и в живых. Старая царская охранка оборонялась, советские чекисты занимали после двадцатых годов уже выгодную наступательную позицию. Потому что к двадцать девятому году все боевые антисоветские террористические организации, действующие в Советском Союзе, карательными советскими органами были почти сведены на нет. Каждая вновь свершившаяся революция должна уметь не только обороняться, но и наступать. Но на кого должны были наступать новые карательные органы: на слабых, не могущих дать сдачи людей, и не приносящих никакой абсолютно опасности советскому режиму, не имевших никакого отношения к антигосударственной деятельности.

Ходили ночью в темноте не по переходам и площадям, митингам, шествиям, как делала царская охранка, а по жилым подъездам и теплым постелям, поднимая с перины безвинных часто граждан, объявляя их врагами народа, но никак не революционерами. Настоящих революционеров советские органы тогда боялись, да и на улицах и площадях к весне 1928 года все антисоветские митинги, шествия были сведены на нет. Были в деревнях нападенья на милиционеров, поджоги, и разгромы, вредительства, боровшегося с Советской властью кулацкого элемента, были подавлены карающему органами к 1933 году.

Оставались одни беззащитные в большинстве своем люди, не способные дать сдачу, оказать органам сопротивления. Царская власть Николая Второго расстреливала на площадях беззащитных людей, но по ночам в постель никогда без вины не забиралась в основном, за исключеньем малых ошибочных случаев, описанных в романах Льва Толстого.

Не мог тогда знать эту временную шамбалу сидевший в сыром карцере темного подвала отдельного тюремного корпуса арестованный полицией Николая Кровавого паренек. На бетоном полу была солома, хоть в подземном каменном склепе не было света.

При царе оттуда милостиво выпускали, после Октябрьской революции в тридцатых годах – никогда. Уже наутро в кабинет начальника тюрьмы, старика Петра Кацеблина, явился с докладом Константин Никанорович Криштановский, вежливо поздоровался, спрашивал старика, может ли он содержать арестованного Александра Меркушева в тюремном карцере, в подвале корпуса, где содержатся особо опасные преступники.