Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлинский насмешник

– Это мой приятель, – объяснил он. – Здесь было все улажено, но его облыжно обвинил прежний цензор Цзэн, и ордер на арест теперь, должно быть, получен в Янчжоу. Если вы встретитесь с его сиятельством Суном, замолвите за Мяо Цина словцо, очень вас прошу. Буду вам сердечно признателен.

– На этот счет можете не волноваться, – отвечал Цай. – Непременно передам брату Суну, и в случае чего ваш приятель будет выпущен на свободу.

Симэнь кланялся в знак благодарности инспектору.

Да, дорогой читатель, некоторое время спустя цензор Сун по пути в Цзинань опять очутился на том же судне, что и инспектор Цай. Мяо Цин был уже задержан и находился под стражей.

– К чему вам заниматься Мяо Цином? – спросил его Цай. – Ведь дело заводили не вы, а Цзэн.

Вот так Мяо Цина выпустили на свободу, а в Дунпинское управление спустили приказ о немедленном осуждении лодочников. Слуга Аньтун обрел свободу.

Да, говорят, человек предполагает, а Небо располагает.

А вот и стихи, говорящие о вреде кумовства:

У правды с кумовством всегда расходятся пути,Услужливость и правый суд вовек несовместимы.Коль честно правду отстоишь – о дружбе не грусти,А по-приятельски решишь – бежишь ты правды мимо.

Дунпинский правитель Ху Шивэнь, надо сказать, получил впоследствии от Симэня и Ся Лунси соответствующее предписание и постарался угодить как только мог.

Симэнь намеревался проводить инспектора Цая на корабль, но тот его решительно остановил.

– Не утруждайте себя, почтенный, прошу вас! Простимся тут.

– Берегите себя! – напутствовал Симэнь. – Благополучного вам плаванья! Я слугу пришлю справиться о вашем прибытии.

Инспектор отбыл в паланкине, а Симэнь вернулся в келью. Вышел в монашеской шапке и рясе настоятель. За ним следовал юный послушник с чаем в руках. Угощая Симэня, оба сложенными руками приветствовали гостя, он поклонился им в ответ.

– Сколько вам лет, почтенный отец? – спросил Симэнь, глядя на сросшиеся у переносицы, белые как снег брови старца.

– Семь с половиной десятков.

– О, вы еще такой бравый для своих лет, – заметил Симэнь. – Позвольте узнать ваше монашеское имя.

– В монашестве я зовусь Даоцзянем,[698] – молвил настоятель.

– Много у вас послушников?

– Всего двое, – отвечал Даоцзянь. – А в монастыре живут до тридцати посвятивших себя монашескому подвигу.

– Да, монастырь ваш велик и обширен, – заметил Симэнь. – Поправить бы его не мешало.

– Сия обитель, скажу я вам, сударь, – начал настоятель, – была возведена милостивым господином Чжоу Сю, что часто к вам заглядывают. А в ветхость пришла за неимением средств.

– О, это, оказывается, и есть обитель спасения почтенного Чжоу, столичного воеводы! – воскликнул Симэнь. – То-то, помнится, и его поместье отсюда невдалеке. Не печальтесь, отец! Попросите господина Чжоу, пусть откроет лист пожертвований, а добродетели найдутся. Да и я для святой обители денег не пожалею.

Даоцзянь, поспешно сложив на груди руки, благодарил Симэня, а тот велел Дайаню достать лян серебра.

– Простите, побеспокоили мы вас, отец настоятель, – извинялся Симэнь, протягивая серебро.

– На нас просим не быть в обиде, – отвечал настоятель. – О вашем прибытии не знали, а то бы трапезу как-нибудь устроили.

– Можно пойти переодеться? – спросил Симэнь.

Настоятель велел послушнику открыть дверь во внутренние покои. Симэнь пошел переодеваться и обнаружил за ними обширную залу из пяти отсеков для свершения молитв и медитации, где собралось немало странствующих монахов. Они читали священные сутры, время от времени ударяя в деревянную рыбу.[699] Симэнь, сам того не замечая, очутился в зале и огляделся. Взор его особенно привлек один диковинного и свирепого вида монах. Глубоко сидящими глазами он напоминал леопарда, цветом лица – лиловую печень. Голову ему обтягивал желтоватый, как цыплячий пух, обруч, а одет он был в кроваво-красную длинную рясу. Щетинистые спутанные усы закрывали ему весь подбородок, ярко блестела бритая голова с шишкообразным выступом на лбу. Словом, причудливой наружностью он напоминал либо живого архата, либо пожирающего огонь одноглазого дракона из дерева. На седалище для медитации он скрючился и застыл в состоянии самадхи.[700] Его голова свисала, шея была втянута в плечи, из ноздрей тянулись струи, как нефритовые палочки для еды. «Да, этот, судя по небывалой внешности, – почтенный монах и может чудеса творить, – подумал Симэнь. – А ну-ка, попробую привести его в чувство да и расспрошу».

– Откуда родом, почтенный монах? – спросил он. – Из каких краев и куда странствуешь?

Симэнь спросил раз, спросил другой. Монах молчал. Симэнь в третий раз повторил вопросы. И только тогда на своем седалище для медитации монах выпрямился, потянулся, приоткрыл один глаз, подпрыгнул и закивал Симэню головой.

– А зачем тебе знать? – проговорил он хриплым голосом. – У бедного монаха в пути имя не спрашивают, а на месте оно не меняется. Я из Западных краев, из царства Индийского пришел. Есть там дремучий сосновый бор, есть поясничная вершина, а на ней Обитель Холода. Вот оттуда и странствую. Снадобьями лечу, недуги изгоняю. А тебе, чиновный человек, что от меня нужно?

– Раз снадобьями пользуешь, хочу попросить у тебя что-нибудь подкрепляющее мощь телесную. Найдется такое?

– Как же! Как же! – закивал чужеземный монах.

– Тогда, может, ко мне пойдем? – пригласил Симэнь. – Пойдешь?

– Пойду, пойду.

– Тогда в путь! – предложил Симэнь.

Чужеземец встал, взял стоявший рядом железный посох и закинул за спину кожаную суму, из которой торчали две тыквы-горлянки со снадобьями. Они вышли из монастыря, и Симэнь велел Дайаню нанять пару ослов.

– Повезешь отца наставника домой, – распорядился хозяин, – а я немного погодя подъеду.

– Нет, чиновный человек, сам на коня садись, – возразил монах, – а я и пешечком скорей тебя доберусь.

«Да, по речам вижу, чудеса может творить этот почтенный монах», – подумал Симэнь и, опасаясь, как бы не упустить странника, наказал Дайаню неотступно следовать за ним до самого дома, а сам сел на коня и в сопровождении слуг направился в сторону города.

Был семнадцатый день четвертой луны. В этот день родились и Ван Шестая, и Ли Цзяоэр. Поздравить Цзяоэр собрались гостьи, а у Ван Шестой никого не было. После обеда она послала за Симэнем брата Ван Цзина. Ему было велено дождаться у ворот Дайаня и через него пригласить хозяина.

Дайань не показывался, и Ван Цзин простоял у дома добрую стражу. Наконец, из ворот вышли Юэнян с Ли Цзяоэр. Проводив к паланкину хозяйку веселого дома матушку Ли, они заметили паренька. Было ему лет пятнадцать, и на голове торчали хохолки.

– Тебе кого? – спросила Юэнян.

– Я от Ханей пришел, – отвечал Ван Цзин. – Мне бы с братом Анем повидаться.

– Каким Анем? – недоумевала Юэнян.

Оказавшийся рядом Пинъань испугался, как бы парень не выдал Ван Шестую, и вышел вперед.

– Он от приказчика Ханя, – пояснял Пинъань, загораживая паренька. – Ему у Дайаня велели спросить, когда придет приказчик Хань.

Юэнян ничего не сказала и скрылась в воротах.

Немного погодя к дому подошли Дайань и чужеземный монах. Слуга обливался потом, ноги у него ломило. Он проклинал все на свете. Монах же чувствовал себя отлично, как ни в чем не бывало, даже не запыхался.

Пинъань рассказал Дайаню о Ван Цзине, пришедшем с приглашением от Ван Шестой.

– Тут матушка Старшая из ворот показалась, – докладывал Пинъань, – тетушку Ли к паланкину провожает. Гляжу, Ван Цзин как ни в чем не бывало подходит к ней и поклон земной кладет. «Я, говорит, от Ханей». Хорошо я подоспел, в сторону его отозвал. Его, говорю, от приказчика Ханя послали узнать, когда тот вернется. Матушка промолчала, так что тайна осталась тайной. Гляди, не проговорись, если спросит.

Дайань шел, выпучив глаза и непрестанно обмахиваясь веером.

– Вот подвезло мне так подвезло! – говорил он. – И надо ж было этого плешивого арестанта подсунуть! В такую даль вести пришлось! От самого монастыря пешком, без единой передышки. Аж дух захватило! Батюшка осла велел нанять, так этот разбойник, не надо, говорит, и так дойду. А у меня уж ноги не шагают. Туфли вон хоть сейчас бросай. Все ноги намял. Вот задал работенку!

– А зачем его батюшка позвал-то? – спросил Пинъань.

– А я откуда знаю! Какое-то снадобье у него просит.

На улице послышались окрики. К воротам подъехал окруженный свитой Симэнь.

– Наставник, вы и в самом деле святой средь смертных! – воскликнул он, увидев у дома монаха. – Все-таки опередили меня.

Симэнь проводил чужеземца в большую залу и предложил кресло, потом позвал Шутуна. Тот помог хозяину раздеться и подал домашнюю шапочку. Симэнь сел рядом с монахом, который оглядывал высокую и обширную залу, просторный и тихий двор, зеленого цвета дверные занавеси из бамбука, переплетенного «усами креветок», украшенные жемчужинами, с узорами, напоминающими панцирь черепахи, расстеленный по всему полу шерстяной ковер, на котором были изображены играющие с вышитыми мячами львята, стоявший посреди залы четырехугольный черный стол, на ножках которого были вырезаны стрекозы, а по краям – богомолы. На столе покоился окаймленный ажурным орнаментом круглый экран из далийского мрамора с подставкой в виде горы Сумеру,[701] символизирующий трон Будды. Вокруг стола были расставлены массивные кедровые кресла с резьбою, изображавшей играющих угрей. На стенах с обеих сторон висели писанные на шелку картины-свитки, прикрепленные к бамбуковым стержням с агатовыми наконечниками.