Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

но в одной комнате горел свет, и хозяин стоял и молился, ждут час, два, все молится, наконец стало светать, и им пришлось уйти, не исполнив своего намерения». Деревня была – Богучарово, хозяин – Хомяков, читавший постоянно псалтырь по покойной жене.

Старшая дочь Хомяковых Мария Алексеевна рассказывает: «Сколько я помню мою мать, у нее кроме красоты было что-то ясное и детское в выражении лица, она была веселого характера, но без всякой насмешливости, и благодаря этому самые сериозные люди говорили с ней более задушевно, чем даже со своими друзьями. Так я слышала от отца, что Гоголь, ни с кем не говоривший из них об своей поездке в Святую Землю, ей одной говорил об том, что он там почувствовал.

Я помню, как весело было с ней гулять или сидеть с нею на маленьком диване в ее спальне».

Любовь Языкова к младшей сестре оставила в его поэзии яркий след: в ранней «Молитве» он просил для нее у Бога семейного счастья: «Да жизни мирной и надежной Он даст ей счастье на земле… И даст ей верного супруга… И даст почтительных детей…» – все это сбылось. В одном из последних своих стихотворений, носящем прозаическое название «В альбом», Языков с истинным удовольствием бросил прощальный взгляд на семейную жизнь сестры, продолжавшуюся к тому времени уже девять лет:

И дом ее боголюбивый

Цветет добром и тишиной,

И дни ее мелькают живо

Прекрасной, светлой чередой;

И никогда их не смущает

Обуревание страстей:

Господь ее благословляет,

И люди радуются ей.

Могилу Екатерины Михайловны в Даниловом монастыре уничтожили в 30-е годы ХХ века упыри-коммунисты, но выскоблить это имя со страниц русской истории, но уничтожить память об этой замечательной женщине не смогли никакие упыри. Говорим же мы про нее сегодня! И это правильно, это легко, это весело – вспоминать о таких людях, как Екатерина Михайловна Хомякова.

Замужество сестры стало последним счастливым событием в жизни Языкова. Со следующего года болезнь всерьез принимается за нашего поэта, начинает окончательно его догрызать. В мае 1837 года парализованного Языкова мучительно долго перевозят из родового имения в Москву, из Москвы – в Германию. Два года он вообще не пишет стихов. Его перевозят от одного медицинского светила к другому, с одного лечебного курорта на другой. В общей сложности Языков проводит пять лет в стране своей студенческой мечты. «Что же делать, если обманула та мечта, как всякая мечта»? Тоска по родине измучила Языкова, Германия же за эти годы смертельно ему надоела.

В своих заграничных странствиях Языков встречается с Гоголем и обретает у его ног последнее свое пристанище. Очевидно, Языкову нужен был учитель, нужен был вожатый в литературе. Когда-то он не захотел пойти в подмастерья к Пушкину. Молодость и неразлучная с молодостью глупость сыграли тут свою роль. Потом долгие годы находился в умственном и моральном подчинении у Хомякова, которого решительно превосходил литературным талантом и, главное, литературной выучкой. (Таких-то именно вещей нельзя не чувствовать, даже если не отдаешь себе в них ясного отчета.) И вот наконец – Гоголь. Здесь все сошлось. На этот раз Языков не ошибся. Но было, к сожалению, уже слишком поздно.

В августе 1843 года Языков приезжает в Москву. «Наконец возвратился я на родину, на место: в Москву белокаменную, – пишет он в эти дни П. В. Киреевскому, – из немецкого люда и быта. Могу сказать, что я вышел на берег с океана вод, по которому пять лет носился, подобно утлой ладье! Намереваюсь усесться здесь порядком».

Жить ему оставалось три года, и, надо заметить, Языков с большой пользой проводит это время, успевая поставить в конце своего литературного пути эффектную точку.

Время возвращения Языкова – время журнальной войны между западниками и славянофилами, начавшейся в 1839 году и только теперь достигшей настоящего накала.

Для Языкова не было вопроса, к какой из враждуюших сторон примкнуть. Белинский, Чаадаев, Герцен не казались ему особенно умными или приятными людьми. Зная реальный Запад лучше любого из наших западников, Языков по совести не мог разделить их восторженного отношения к сей любопытной части света. Но по-настоящему раздражало Языкова презрительное отношение западников к своей стране, к ее святыням, к той «силе родного чувства», которую Языков наконец ощутил в себе перед концом. С тяжелым недоумением смотрел наш поэт на жидкую кучку передовых граждан России, которым казалось почему-то, «что они имеют не только право, но и обязанность презирать народ русский».

Очередная истерическая выходка Чаадаева, назвавшего на вечере у Павловых самого Ермолова «шарлатаном», переполнила чашу терпения Языкова.

«Я пришлю тебе стихи, написанные мною к Чаадаеву, – сообщает он брату Александру 27 декабря 1844 года. – Не правда ли, что этакая его наглость есть оскорбление общенародное, личное всем и каждому!! И что “и почто молчать”?»

Стихотворение «К Чаадаеву», равно как и другие полемические послания Языкова той поры, становятся важным этапом в его творчестве. Никто еще у нас не откликался так остро на актуальнейшие вопросы общественного бытия. При этом злободневность новых языковских стихов нисколько не вредит их художественности.

Свое ты всё презрел и выдал,

Но ты еще не сокрушен;

Но ты стоишь, плешивый идол

Строптивых душ и слабых жен!

В прошлом остаются натужные старания выискать новый оборот для старой мысли; на свое место возвращаются «электрический восторг» языковской поэзии, ее «звучная торжественность»… Языков снова летит!

На седьмом чтении мы вспоминали уже глубокомысленное изречение греческого старца Иоиля: «Если сделанное тобою добро просто не признают, то твое добро только обручено с наградой Божьей. Если же за добро ты получаешь неприятности, то добро твое стяжало венец». За свои полемические послания Языков стяжал чертову уйму неприятностей на этом свете, так что хоть какого-нибудь скромного венца от Царя Небес он, уж наверное, за них удостоился.

Один только Гоголь решительно приветствует новую ноту в творчестве Языкова и до конца поддерживает его на правом пути. Вся же прочая пишущая пером братия обрушивается на Языкова, как на заклятого своего врага. Особенно тяжелым стало для него, по-видимому, формальное отступничество Константина Аксакова и Каролины Павловой – двух людей, наиболее близких ему душевно в кругу московских славянофилов. Но если Каролина Карловна проявила в этом случае простительную женскую слабость: не стала вникать в суть разногласий между Языковым и московскими западниками, а просто жестоко обиделась на него за резкость отдельных выражений, допущенную в