Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

споре: «И я глубоко негодую, // Что тот, чья песнь была чиста, // На площадь музу шлет святую, // Вложив руганья ей в уста», то Константин Аксаков повел себя, как настоящий московский славянофил. Членам этого кружка стратегическое размежевание с западниками никогда не мешало активному соработничеству с ними в сфере тактических действий. Во всем обвинять отвратительное русское правительство, всегда жаловаться на цензурные притеснения, бороться до последнего издыхания за свободу слова, т. е. за свободу своего слова, а не за свободу слова для отъявленных реакционеров, подобных Руничу или Языкову, которые позорят Россию перед Западом своими реакционными выступлениями, которым давно следовало бы заткнуть рот… Впрочем, в своей книге «Трагедия русской философии» Н. П. Ильин подробно рассмотрел этот казус (в главе, посвященной творчеству И. В. Киреевского), так что нам с вами нет необходимости сегодня в эту тягостную тему углубляться.

В Москве белокаменной Языков остается доживать свой век, лишась какой бы то ни было моральной поддержки. Бухмейер пишет про эти бедственные последние два года в жизни Языкова, явно смягчая краски: «И единомышленники не всегда полностью сочувствовали крайности языковских суждений и резкости его выражений. Что же касается демократического лагеря, то для него Языков становится идейным врагом».

В том-то и дело, что единомышленников у Языкова в России 1845-го года совсем не оказалось (кроме застрявшего в Италии Гоголя, готовящегося издать «Выбранные места…» – и подвергнуться за них такому же остракизму, какому подвергся за полемические свои послания Языков). Что же касается «демократического лагеря», то тут все сказано точно. Легкая его кавалерия, в лице Герцена, объявляет полемические послания Языкова стихотворными «доносами», а самого Языкова, стало быть, доносчиком, сексотом. Вслед легкой кавалерии выступает тяжелая пехота – Белинский начинает неторопливую проходку по костям разоблаченного сексота Языкова, объясняя доверчивому читателю, что вся поэзия Языкова (прошлая, настоящая и будущая) никуда не годится: «Общий характер поэзии г. Языкова чисто риторический (хрясть!), основание зыбко (хрясть!), пафос беден (хрясть!), краски ложны (хрясть!), а содержание и форма лишены истины (хрясть! хрясть!)».

Полемические послания Языкова впервые опубликованы в 1871 году в апологетической статье «П. Я. Чаадаев», написанной племянником плешивого идола Жихаревым. В реальности 1845-го года языковские послания были типичной нелегальщиной, к каковой правительство наше тогдашнее относилось крайне недружелюбно и которая только самому автору могла причинить какие-то неприятности. Понятно, что густой чад «освободительной борьбы», в которую погружены были Белинский и Герцен, надежно закрывал от них реальность. Но литературоведы наши и сегодня продолжают утверждать, что Языкову не стоило писать своих посланий, в которых «не только резкость тона, но и реакционность высказанных убеждений, направленность их против людей, преследуемых властью», заслуживают и сегодня осуждения! Также отрицается нашими литературоведами и какая-либо художественная ценность полемических посланий Языкова. «Религиозная окраска, витийственная организация, архаичность лексики и синтаксиса призваны были подчеркнуть связь этих сочинений с жанром церковной проповеди и обличения, придать им тем самым особую весомость <…> Но прозвучали они не так, как [поэт] рассчитывал».

Разумеется, все это вздор. Витийственная организация, архаичность лексики и синтаксиса присутствуют в стихах Языкова с первых его шагов в литературе – это фирменный знак языковской поэзии, ее родовое отличие. Что же касается религиозной окраски, то ее в поздней поэзии Языкова нет – там присутствует подлинная религиозность. В том-то и сила полемических посланий, что их невидимо подпирают написанные одновременно с ними произведения иного толка. Мощные тяжелокованные стихотворения «Землетрясенье» и «Самсон», сюжеты которых взяты Языковым непосредственно из Священной истории, величавые «Стихи на объявление памятника историографу Н. М. Карамзину», в которых Языков пытается – и пытается не без успеха – взглянуть сквозь призму Священной истории на историю России… Поздние стихи Языкова (за единственным исключением, о котором сказано будет ниже) написаны человеком, который утвердился на камне веры и с равной высоты озирает различные жизненные явления – будь то греческий мальчик, восхищенный на небеса во время страшного шестимесячного землетрясения, опустошавшего Византию в V веке, при святом патриархе Прокле, будь то «религиозный мыслитель Чаадаев», в первой половине XIX столетия, при святителе московском Филарете, вменивший себе в обязанность презирать народ русский.

Иной читатель, пожалуй, спросит: «Не вы ли говорили совсем недавно, что жизнь поэта Языкова прошла за подготовкой к великому будущему, которое так и не наступило? Так может быть все-таки – наступило? Может быть, перед самым концом в творческой биографии Николая Михайловича произошел, так сказать, прорыв… Как вам кажется?»

Ох, не знаю, не знаю. Мне всегда нравились полемические послания Языкова. Чем же плохи такие, например, стихи из послания «С. П. Шевыреву»:

Твои враги… они чужбине

Отцами проданы с пелен;

Русь неугодна их гордыне,

Им чужд и дик родной закон,

Родной язык им непонятен,

Им безответна и смешна

Своя земля, их ум развратен,

И совесть их прокажена.

А эти вот стихи из послания «А. С. Хомякову» – они вообще как-будто сегодня написаны:

Несчастный книжник! Он не слышит,

Что эта Русь не умерла,

Что у нее и сердце дышит

И в жилах кровь еще тепла;

Что, может быть, она очнется

И встанет заново бодра…

Разве не прекрасны эти стихи? Чего в них не хватает, все есть… Да главного не хватает! Не хватает того Языкова, который в 1826 году призывал Россию, вспомянув о Рылееве, силы двинуть громовые на самовластие царей. Не хватает Языкова, который в 1824 году писал такие, например, стихи – вполне себе полнозвучные и, на чей-то вкус, тоже прекрасные:

Пред адской силой самовластья,

Покорны вечному ярму,

Сердца не чувствуют несчастья

И ум не верует уму.

Я видел рабскую Россию:

Перед святыней алтаря,

Гремя цепьми, склонивши выю,

Она молилась за царя.

И как бы ни были восхитительны отдельные строфы из послания «К Чаадаеву», полноте впечатления сильно вредит тот факт, что восемью годами раньше Языков отзывался о русском народе в таких выражениях, которых постеснялся бы, пожалуй, и сам Чаадаев:

Народ, привыкший в захолустье жить,

Почти бескнижный, очень суеверный

И закоснелый в рабстве.

Мы знаем, что Языков в конце жизни смог вспомнить о Боге, смог перейти из кабака прямо в Церковь. Честь и хвала ему за это! Но в полемических посланиях Языкова нет памяти о своем кабацком