Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

ж вы-то делали, К. Аксаков? а не вы, так все ваши славянофилы? Читаешь иные ваши мнения и, наконец, поневоле придешь к заключению, что вы решительно в стороне себя поставили, смотрите на нас как на чуждое племя, точно с луны к нам приехали, точно не в нашем царстве живете, не в наши годы, не ту же жизнь переживаете! Точно опыты над кем-то делаете, в микроскоп кого-то рассматриваете. <…> Да ведь вы сами литераторы, господа славянофилы. Ведь вы хвалитесь же знанием народа, ну и представьте нам сами ваши идеалы, ваши образы. Но, сколько нам известно, выше князя Луповицкого вы еще не подымались». В этих словах Достоевского много правды. Выше князя Луповицкого, героя лубочной комедии К. Аксакова, московские славянофилы в своем художественном творчестве так и не сумели подняться…

И разве не странно это? Имея за пазухой только «князя Луповицкого» с «Ермаком», К. Аксаков и Хомяков могли себе позволить взирать свысока на таких художников, как Пушкин и Лермонтов, Грибоедов и Достоевский! Откуда этот вывих в сознании людей, безусловно честных, благомыслящих, талантливых, высоко образованных? Да все оттуда же. «Чутья действительности нет, – замечает Достоевский. – Идеализм одуряет, увлекает и – мертвит». «Если идеал лежит в душе читателя свободно, – поясняет Григорьев, – он судит факты объективно, если идеал вносится со стороны, произвольно – он начинает гнуть факты под свой уровень». Идеал, внесенный со стороны, – это идол, в жертву которому так легко и так удобно приносятся чужие поэмы и романы. Не только «Полтава», не только «Евгений Онегин» – вся вообще скучная реальность Золотого века русской поэзии рассыпалась в прах, столкнувшись с пылающей мечтой славянофила о действительности… Как ни финтил Пушкин перед Константином Аксаковым и Хомяковым, эти мыслители устояли в истине. «Он не нашего прихода. Из Петербурга что может выйти доброго?» Так и не дались в обман. Выстояли всем приходом. Трудно было, но справились.

Став своим человеком в кружке московских славянофилов, Языков понемногу приобретает вкус к занятиям, приличным члену этого кружка: разыскивает по Симбирской губернии памятники народного творчества и сельские протоколы допетровской эпохи, прилежно изучает сказочную поэму Ершова… Эти занятия ничего не дают оригинальной поэзии Языкова, видимо затухающей. Но близость к славянофилам вознаградилась для Языкова с лихвой, когда младшая сестра его Екатерина, сероглазая красавица, приехавшая в Москву на ярмарку невест, вышла вдруг замуж за Хомякова!

Языков по-настоящему был счастлив, когда сладился этот брак, породнивший его с главой славянофильской партии. Наверное, ему грезились стройные ряды потомков, носителей наследственной культуры, в чьих жилах навеки соединится кровь двух русских поэтов… Что же, среди семи племянников и племянниц Языкова, рожденных его сестрою в браке с Хомяковым, были люди замечательные! Но и вообще этот брак, вполне благополучный, вполне обычный для той эпохи, которую мы рассматриваем, – для того царствования, которым до сих пор пугают детей русские и зарубежные историки, – заслуживает нашего внимания. Скажу о нем два слова отдельно.

В любом жизнеописании преподобного Серафима Саровского можно найти рассказ о неудавшейся женитьбе Н. А. Мотовилова, «служки» преподобного Серафима. Николай Александрович в октябре 1831 года обратился к преподобному с просьбой благословить его намерение просить руки одной благородной девицы, симбирской помещицы, которую он страстно полюбил годом ранее и в которой сразу же разглядел свою «Богом обетованную невесту». Преподобный Серафим объяснил тогда Мотовилову, что прекрасная эта девушка не может стать и не станет его женою, что будущей жене Мотовилова в настоящее время еще только четыре года… Это известная история. Но благородная девица, которую обсуждают в октябре 1831 года преподобный Серафим и Мотовилов, – это и есть Екатерина Михайловна Языкова, совсем еще юная, четырнадцатилетняя, еще и не помышляющая о поездке в Москву, где решилась спустя пять лет ее судьба.

А вот Пушкин пишет жене из Москвы 6 мая 1836 года, сообщая главную на тот момент городскую новость: «Поэт Хомяков женится на Языковой, сестре поэта. Богатый жених, богатая невеста». В этих словах нет зависти, но сколько в них грусти!.. Есть же в мире богатые поэты, такие как Хомяков или Языков, – одному только Пушкину деньги совсем не даются! И нету их, и негде их взять! Из-за этих проклятых денег все дела идут непутем, вся жизнь никуда не годится… Пушкин пишет в том же письме, стараясь сам взбодриться и надеясь ободрить жену: «Вижу, что непременно нужно иметь мне 80 000 доходу. И буду их иметь. Недаром же пустился в журнальную спекуляцию – а ведь это всё равно что золотарство». Смешно… Ну, какой мог получиться из Пушкина журнальный барышник, какой литературный золотарь! Издание «Современника» неминуемо влекло нашего поэта к разорению.

Екатерина Михайловна Хомякова умерла безвременно, на тридцать пятом году жизни. Известно, как страшно подействовала ее кончина на Гоголя. «На панихиде он сказал: все для меня кончено, – записала в своем дневничке Вера Аксакова. – Он сам стал готовиться к смерти и вскоре умер». Отец Веры Сергеевны в «Истории моего знакомства с Гоголем» рассказал о том же подробнее: «В это время занемогла жена Хомякова, сестра Языкова, с которым Николай Васильевич был так дружен…» Впрочем, нет нужды пересказывать книгу С. Т. Аксакова, знакомую каждому любителю русского слова. Напомню только несколько фраз Гоголя, сказанных в доме Аксаковых на другой день после похорон Хомяковой. «Он сказал: “Я отслужил сам один панихиду по Екатерине Михайловне и помянул вместе всех близких, прежде отошедших; и она, как будто в благодарность, привела их всех так живо перед меня. Мне стало легче. Но страшна минута смерти”. – Почему же страшна? сказал кто-то из нас. Только бы быть уверену в милости Божией к страждущему человеку, и тогда отрадно думать [о смерти]. – “Ну, об этом надобно спросить тех, кто перешел через эту минуту”, – сказал он».

Двумя днями раньше Гоголь был тоже у Аксаковых. «Спросил, где ее положат? Мы сказали: в Даниловом монастыре возле Языкова Николая Михайловича. Он покачал головой, сказал что-то об Языкове и задумался так, что нам страшно стало: он, казалось, совершенно перенесся мыслями туда и оставался в том же положении так долго, что мы нарочно заговорили о другом, чтоб прервать его мысли».

В семье Хомяковых до самого 1917 года передавался рассказ про одного деревенского разбойника, попавшего за свои художества в тюрьму и открывшего на следствии странную историю, случившуюся с ним недавно при попытке ограбить барскую усадьбу. «Это было в деревне, недалеко от Тулы, он с товарищем засел в кустах с вечера, чтобы ночью забраться в дом, когда все заснут. Все огни погасли в доме,