Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Оградив брата от «реакционера Рунича» Петр Михайлович и Александр Михайлович Языковы оградили его заодно от Пушкина и Карамзина, от Катенина и Крылова, от Дельвига и Жуковского, с которыми Языков, стань он студентом Петербургского университета, неизбежно вступил бы в творческий контакт. В Дерпте достался ему малый осколок великолепного литературного Петербурга той поры: сюда наезжал Воейков, здесь жила бывшая Маша Протасова, ставшая теперь М. А. Мойер. Этой-то малости и обязан Языков важнейшими внутренними событиям своей дерптской жизни: Александра Андреевна Воейкова стала идеальной возлюбленной Языкова, постоянной музой его поэзии, в доме Мойеров он познакомился с Жуковским. Воейков же стал фактически «литературным агентом» Языкова, неустанно пропагандировавшим его творчество, неутомимо проталкивавшим в печать его стихи. Благодаря содействию Воейкова, Языков становится постоянным (и желанным) сотрудником в популярных периодических изданиях Булгарина, Измайлова, Аладьина и в два-три года приобретает всероссийскую известность.

Мы видим, таким образом, что Языков вошел в литературу если не с черного, то с какого-то запасного или бокового ее входа. Булгарин и хромоногий Воейков стояли у его поэтической колыбели, повивали и крестили его музу. «Непосвященных рук бездарно возложенье!» – заметил некогда Баратынский. Мы же заметим, что правильного литературного посвящения Языков не получил.

А когда настоящие литературные вожди, узаконенные первосвященники русского поэтического царства, выудив жемчужины языковской поэзии из булгаринских и измайловских листков, возликовали и возопили гласом велиим: «Сей есть наш истинный брат по вдохновенью!» – когда они вышли на сретенье Языкову торжественной процессией, под колокольный звон, дабы умастить его младую двадцатитрехлетнюю голову таинственным елеем, дабы возложить на нее свои старческие двадцатишестилетние руки, – то Языков, скажем прямо, от этой чести уклонился. Конечно, он был мил с этими прежними знаменитостями, вежливо разговаривал с ними, отвечал на их письма и послания, принимал их приглашения… Но он не раскрывался перед этим старичьем до конца и, обнимаясь с ним прилюдно, оставался крепко себе на уме. В глубине души, мне кажется, он в грош их всех не ставил.

Грустная картина! Пушкин и Баратынский уверены в том, что Языков скоро заткнет их за пояс. Языков уверен в том, что скоро заткнет за пояс Пушкина и Баратынского. Одна мысль, одна убежденность… Но какое чувство-то разное. В многолетнем общении, так и не ставшем творческим союзом, «раздольный», «широкий» Языков насколько оказался беднее, насколько уже в чувстве, чем вымуштрованные по французской линейке Пушкин и Баратынский! Но что тут поделаешь? Человек в своих чувствах не властен. Какие имеются, с теми он и живет.

Хочется все же понять, чем так увлек Языков лучших мастеров Золотого века русской поэзии, всех этих первосвященников и вождей? Что они в нем увидели? Разумеется, они увидели – мастерство, превышающее, как им показалось, их собственное поэтическое мастерство.

Гоголь писал, что Языков рожден «для дифирамба и гимна». Это значит, что Языкову в 23 года вполне покорились самые древние, самые ответственные и самые сложные жанры лирической поэзии. Что для всех было трудно, то Языкову было легко! Языков возродил и обновил торжественный стиль в русской поэзии: неподражаем языковский захлёб, живой «электрический восторг» его стихов, их «звучная торжественность» (все эти определения принадлежат И. В. Киреевскому), неподражаема, главное, летучая материя языковского стиха, который никогда не рассыпается, а, заключенный в четко очерченном поэтическом периоде, стремительно забирается выше – еще выше – звенит!!

Где побеждающий Стефан

В один могущественный стан

Уже сдвигал толпы густыя,

Да уничтожит псковитян,

Да ниспровергнется Россия!

Но ты, к отечеству любовь,

Ты, чем гордились наши деды,

Ты ополчилась… Кровь за кровь…

И он не праздновал победы!

Было от чего прослезиться Пушкину. Простой четырехстопный ямб становится здесь каким-то небывалым, стремительным стиховым размером (Языков сохраняет обычно только два ударения в стихе, сокращая, сжимая первую и третью стопы: «Да уничтожит псковитян, //Да ниспровергнется Россия!» – это даже и прочесть нельзя в четыре удара); каждый период заключает эффектная концовка; для освежения «электрического восторга» вводятся сложные слова, изобретенные самим Языковым – и изобретенные удачно; самые обычные слова, с точки зрения поэтической традиции несочетаемые, Языков смело ставит рядом – и опять торжествует победу.

Мастер, о чем тут спорить. Настоящий мастер. Мастерство Языкова, кстати сказать, получило полное признание не только у лучших поэтов Золотого века, но и лучших поэтов так называемого «серебряного» века нашей поэзии. Стихами Языкова зачитывался Блок. Брюсов с восторгом отзывался о поэзии Языкова. Андрей Белый посвятил его стихам отдельное исследование – и тоже восторженное, в нем он присудил Языкову «первое место по стиховому темпу» в русской поэзии. У Языкова учился писать стихи Пастернак.

Все это правильно, все это общеизвестно. Но остаются какие-то вопросы, до обидного простые, которых поэзия Языкова почему-то не выдерживает.

– Мастерство Языкова? Слышали и признаем. А о чём это мастерство?

– «Электрический восторг»? Очень чувствуем. А чем этот поэт обычно восторгался?

У самого дюжинного человека имеется свое внутреннее содержание: два-три детских воспоминания, какое-то точное знание, добытое трудным личным опытом, какая-то основная интуиция, принадлежащая, может быть, только одному этому человеку… Человек-поэт отличается от обычного человека тем, что стремится вывести эту внутренность наружу, ищет для ее выражения своих слов. Если у человека своих слов не находится, мы говорим: это не поэт.

У Языкова все слова были свои, инструментом для передачи вовне своего внутреннего содержания он обладал первоклассным, но вот с внутренним содержанием выходила у него постоянно какая-то беда. О себе он вообще ничего не рассказал в своих стихах, – то ли чего-то стыдился, то ли боялся, то ли просто не умел этого делать, – он искал на стороне (из летописей там выписывал) такого содержания, которое бы всех устроило: и читателей, и критиков, и самого поэта. Какой-нибудь меченосец Аран, в Ливонском ордене сущий, какой-нибудь отрок Вячко, живший при Святославе, какой-нибудь вещий Баян должны были, по мысли Языкова, упрочить его поэтическую славу, явить миру настоящего Языкова. Где же скрывался в это время по-настоящему настоящий Языков? А он учился – готовился, как мы уже говорили в начале сегодняшнего разговора, к великому будущему.

«Электрический восторг» ранних созданий Языкова вызван простым переживанием своей одаренности. Я поэт, я лечу по воздуху, я всех заткну за пояс… Есть голая физиология таланта, и вот здесь она проявляется. Но «дарование есть поручение». Куда ты летишь? Какой груз на себе несешь? Эти вопросы встают перед Языковым довольно рано, но пока что не смущают его. Несомненно, успех придет! Нужно