Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Конечно, хорошо сохранять свое сердце в чистоте от колыбельных дней и до могилы, хорошо прожить жизнь в неведении зла, но случаи такие очень редки в современном мире. Обычному человеку не повредит прививка от зла. Пережить в юности сильнейшее увлечение поэзией Лермонтова, переболеть Лермонтовым так же необходимо, как необходимо привиться своевременно от оспы и полиомиелита. (Немало и таких людей, к которым лермонтовская прививка просто не пристанет. Они оттолкнут от себя черную духовность Лермонтова, не потому что эта духовность черная, а потому что она – духовность. С такими людьми литературе делать нечего.)

Есть у нас чудаки, которые и в 50 лет влюблены в поэзию Лермонтова. Тоже неплохо! Перед таким человеком и в 50 лет все пути открыты. Ему есть куда двигаться. Если он перестанет подчиняться безусловно гипнозу Лермонтова, а начнет активно взаимодействовать с личностью поэта, размышляя над его поэзией, испытывая на прочность различные ее элементы, то и результат этой активности не замедлит сказаться. Выяснится, что у предметов, которые Лермонтов изображал обычно в профиль, имеется также и фас… Многое выяснится и многое откроется влюбленному в Лермонтова человеку, если этот человек отнесется ответственно к своей любви. Как только читатель перестанет быть жалким кроликом, так и Лермонтов перестанет быть грозным удавом. Закончится Брэм с его «Жизнью животных», начнется жизнь людей, общение двух духовных личностей – начнется то, ради чего и создан был во время оно наш мир.

На сегодня достаточно о Лермонтове. Время нас поджимает. Конечно, о многом мы не успели поговорить. О «допотопных формациях» Лермонтова (восхитительный термин Аполлона Григорьева!), то есть о прямых его предшественниках в русской литературе – о Полежаеве, о Лажечникове, о Марлинском. О том «низовом барокко», которым откликнулся на явление Лермонтова литературный рынок… Уделив слишком много внимания лермонтовской злости, мы ничего не успели сказать о нежности Лермонтова, о его постоянной грусти. О том спокойном мужестве (верный признак зрелости в человеке!), которым отличился наш поэт на войне. О благородных мотивах его дуэли с Э. де Барантом… Но это же Лермонтов! Сколько ни пиши о нем, главного все равно не напишешь. Ну, не искал нашего понимания этот порфирородный юноша, относившийся с таким великолепным презреньем к своему таланту. Он был не такой, как мы, и он хотел быть – отдельно от нас. Отнесемся же с уважением к этой «последней авторской воле» Лермонтова.

Языков – главная несбывшаяся надежда русской литературы. Ни на одного поэта не смотрело в начале его творческого пути столько восхищенных глаз (и чьих глаз!), ни от одного поэта не ждали так много лучшие, каких только можно себе представить, знатоки поэзии. Денис Давыдов и Дельвиг, Пушкин и Баратынский искренне верили в то, что в будущей державе русского слова, когда она до конца достроится, царство, и сила, и слава будут принадлежать Языкову.

Взглянем на Пушкина, когда он в ноябре 1826 года возвратился вольным человеком в «покинутую тюрьму» Михайловского – и обнаружил там присланные Языковым стихи, обнаружил «Тригорское»… В тот же день садится он за письмо к Вяземскому и, вспоминая, должно быть, знаменитый тезис этого последнего “да ты, кажется, завидуешь Дмитриеву”, пишет: «Здесь нашел я стихи Языкова. Ты изумишься, как он развернулся, и что из него будет. Если уж завидовать, так вот кому я должен бы завидовать. Аминь, аминь глаголю вам. Он всех нас, стариков, за пояс заткнет».

Пушкин плакал над стихами Языкова; об этом много лет спустя рассказал в печати Гоголь. Денис Давыдов «в обеих последних войнах» своих носил на груди стихи Языкова, «как волшебную ладонку».

Такие люди не могли до конца обмануться. Они уверенно предсказывали великую будущность зеленому двадцатитрехлетнему мальчику, потому что этот мальчик в свои двадцать три года был уже зрелым мастером. И что из него будет дальше, говорили они друг другу, если он уже сейчас таков?

Языков рано ощутил в себе поэтический дар и вполне подчинил свою жизнь открывшемуся призванию. В средствах этот богатейший симбирский помещик не был ограничен, а наши «старые русские», надо это признать, знали толк в богатстве, понимали, для чего оно существует на свете. Богатство и знатность дали Языкову возможность учиться, готовить себя к великой цели, ни на что постороннее не отвлекаясь. Он так и не женился, этот сосредоточенный человек, не построил дома… Он готовил себя к большему. За этим занятием и прошла странная жизнь Николая Михайловича Языкова – за подготовкой к большему, которое так и не наступило.

Языкову было 11 лет, когда его привезли из Симбирской губернии в Петербург и поместили в Горный корпус. Проучившись пять лет в Горном корпусе и не закончив курса, Языков переходит в Институт корпуса инженеров путей сообщения, откуда его исключают через год за непосещение занятий. Как пишет авторитетный исследователь языковских жизни и творчества К. К. Бухмейер: «Математические науки и казенный дух заведения тяготили Языкова». Это кажется странным: просидеть столько лет в Горном корпусе – одном из лучших учебных заведений России, где математика была альфой и омегой учебного процесса, – и так и не разобраться в простейшем вопросе: подходят тебе в принципе математические науки или нет? Понадобился еще год, чтобы понять: все-таки нет, не подходят… На самом деле Языков проводит это время с величайшей пользой: углубленно занимается той частью учебной программы, которая была ему близка, берет приватные уроки русского языка; изучает лучших русских поэтов. Языков в эти годы досконально знакомится с творчеством Ломоносова и Державина, добирается до тайных пружин их поэтического мастерства.

В последний год пребывания Языкова в Горном, первое его стихотворение попадает в печать. В Петербурге рождается еще один поэт! Дальнейший путь талантливого юноши кажется очевидным: в Петербургский университет, на отделение словесных наук, куда же еще?

Но мы помним, что, кроме наук математических, Языкова категорически не устраивал еще и «казенный дух заведения». Поэт наш принадлежал генетически к так называемой «лучшей части российского дворянства»; старшие братья, заменившие Языкову рано умершего отца, были, как водится, «просвещенными людьми»; дух свободомыслия в этой среде постоянно, так сказать, «носился над водами», приближая их постепенно к точке закипания!

В тот самый год, когда Языкову пришло время поступать в петербургский университет, место попечителя в нем занял «известный реакционер Рунич», поэтому на семейном совете решено было оградить Николая от этой пагубы, отправив его для продолжения образования в вольный Дерпт. Здесь и провел Языков долгие 7 лет жизни, «остро переживая свою неподнадзорность», постоянно радуясь тому, что находится в «русской загранице,