Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

учиться, и со временем все ответы отыщутся: в старых книгах, в лекциях ученых профессоров. Нужно учиться.

Первый успех пришел к Языкову быстро. Самый приезд в Дерпт дал ему такой исходный материал, которым грех было бы не воспользоваться. Вся эта новая, необычная обстановка: одни студенты кругом… Студенческая республика, единственная в России! Языков, недолго думая, двинулся по стопам Дениса Давыдова, чьи «гусарские» песни были в ту пору у всех на слуху: запел «студенческое».

Своего Бурцова Языков не нашел и запел как бы от своего лица. Однако биографизм студенческих песен Языкова весьма условен. Автор этих песен был далеко не так прост, как прост их лирический герой: свободомыслящий бурш, воспевающий вино и «радости любви нескромной».

Что шаг – то грех: как не почтить

Совета веры неподложной?

Напьемся так, чтобы ходить

Нам было вовсе невозможно.

Языков в молодости, при обманчиво приятной, почти кукольной наружности, имел трудный характер, замкнутый и несколько мрачноватый. По собственному признанию Языкова, его муза неумолимо влекла молодого поэта в «великий мир уединенья». Языков был юноша книжный. Как я уже говорил, крепко себе на уме. И уж меньше всего пьяница. Но он захотел дать и он дал голос массе дерптского студенчества (в целом, тунеядной и невежественной, как всякая молодежная масса), с которой только обязательное в этой среде «свободомыслие» хоть как-то Языкова объединяло!

Приди сюда хоть русский царь,

Мы от бокалов не привстанем.

Хоть громом Бог в наш стол ударь,

Мы пировать не перестанем.

Огражденный университетским уставом, российский студент храбро кажет кукиш в кармане русскому царю, двадцать лет назад этот университет основавшему… Бога нет, а царя не надо! Гуляем!

Лирическому герою «студенческих» песен, по сути дела, не сделала бы беды розга, но зато его мысли и чувства вполне соответствовали букве и духу «декабристской эпохи». Любому читателю того времени они были по плечу.

В советском литературоведении, по понятным причинам, принято было всегда ставить «студенческие» песни Языкова чуть выше «гусарских» песен Дениса Давыдова. («За внешними сходными поэтическими чертами у Давыдова и Языкова стоит разное содержание. Один славит и воспевает такие человеческие качества, как простодушие, прямота, мужество, преданность отечеству; другой поэтизирует прежде всего высокое наслаждение гражданской свободой».) Теперь необходимость в подобных сравнениях отпала. Не в том дело даже, что герой языковской поэзии «наслаждался гражданской свободой» более всего под столом. Недопустимо рассматривать в одном ряду «гусарскую» поэзию Давыдова и «студенческую» поэзию Языкова. Давыдов все-таки что-то новое в поэзии открыл, Языков только использовал чужое открытие: подлил в давыдовский спирт своей водицы. Давыдовский напиток продолжали и далее нещадно разбавлять: после «студентов» пришло время «бурлаков», «коробейников», бежавших с каторги «бродяг» – и так далее, вплоть до современных нам героев «воздушно-десантных» и «блатных» песен, чье свободолюбие, правду сказать, типологически очень сильно смахивает на языковское…

Так или иначе, всероссийскую славу Языков приобрел. Мастерство было при нем, маска свободомыслящего пьяницы-студента заменила на время живое человеческое лицо. Этого хватило для первого успеха, оказавшегося также и последним.

Дерпт слишком затянулся. Героические усилия отыскать в книгах внутреннее содержание для своих стихов заводят Языкова в какие-то дебри, вовсе уже неприспособленные для жизни русского поэта: какие-то он приобретает ненужные, лишние сведения: доводит до совершенства свое знание немецкого языка, глубоко изучает творчество Тика, пристращается к Кальдерону, бурное «открытие» которого переживает в те годы Германия…

Происходит очевидная, как сказали бы шахматисты, «потеря темпа», которую сам Языков остро чувствует и остро переживает, которая и со стороны становится заметна. Николай Полевой уже в 1828 году обнаруживает в последних стихах Языкова только «прозаические напоминания о немецких профессорах, восклицания о вине, табаке, пунше, студенческих беседах, старание выискать новый оборот для старой мысли».

В 1829 году Языков оставляет наконец Дерпт (так и не закончив университетского курса) и, в поисках новых мыслей для старых своих стихотворных оборотов, перебирается в Москву. Он поселяется в доме Елагиных-Киреевских, знакомится и тесно сходится со всеми старшими славянофилами, с Баратынским, с Каролиной Павловой. Эти славные люди «стали баловать, лелеять, обогревать настуженную неудачами поэзию Языкова». Обилие новых (хотя и чужих) мыслей электризует Языкова: он вновь много и хорошо пишет. Абсолютной вершиной языковской поэзии становится написанный в 1829 году «Пловец», но – Боже мой! – до чего же эта вершина убога, до чего же она гола. Потрясающа поэтическая энергия, вложенная в эту бессмыслицу, потрясающ полет языковского стиха, летящего в никуда:

Нелюдимо наше море,

День и ночь шумит оно;

(Ну, это Россия, понятно… Нелюдимо наше море – бесчеловечно наше правительство.)

В роковом его просторе

Много бед погребено.

(Кнут и плаха, понятно. А роковой простор – это Сибирь, куда ссылают борцов… Однозначно!)

Смело, братья! Ветром полный

Парус мой направил я:

Полетит на скользки волны

Быстрокрылая ладья!

Облака бегут над морем,

Крепнет ветер, зыбь черней,

Будет буря: мы поспорим

(О да! Мы поспорим со всеми этими Руничами и Магницкими! Мы им еще покажем!)

И помужествуем с ней.

Смело, братья! Туча грянет…

Господи, помилуй! Так и видишь этих «братьев» – трех нигилистов в косоворотках, орущих со зверским выражением на лице эту вот – действительно бесподобную! – песнь. Там еще будет дальше «блаженная страна», где «не темнеют неба своды», – в 1917 году мы все в эту страну приплыли… В общем, это тот редчайший случай (второй и последний произошел в 1857 году с Никитиным, написавшим «Медленно движется время…»), когда к «освободительному движению» примешался хоть какой-то литературный талант. Освободительному-то движению талант вовсе не нужен, оно прекрасно обошлось бы своей «Марсельезой», своим «Интернационалом», своим Демьяном Бедным… А вот таланта, попавшего на эту каменоломню, жалко до слез.

В 1833 году выходит в свет книга стихов Языкова, первая книга тридцатилетнего поэта. Друзья языковской поэзии (от Пушкина до Константина Аксакова) шумно эту книгу приветствуют; независимый наблюдатель, в лице Ксенофонта Полевого, хладнокровно замечает: а король-то голый… С выражением мыслей и чувств у поэта проблем никаких нет, да вот беда: собственных мыслей, «глубоких» и «многообъединяющих», у поэта Языкова не наблюдается, собственные чувства поэта Языкова «односторонни» и «холодны».

Впрочем, умный, как день, Баратынский годом раньше пытался уже просигнализировать Языкову, что творческий путь его не совсем складывается благополучно: