Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Ну и так далее. Мы замечаем, что в той самой жизни, в которой глаз Лермонтова «с холодным вниманьем» разглядел лишь «пустую и глупую шутку», глаз Баратынского увидел что-то принципиально иное! «Общий тон общества истинно удовлетворяет идеалу, который составляешь себе о самом изящном, в молодости по книгам. Полная непринужденность и учтивость, обратившиеся в нравственное чувство. В Москве об этом и понятия не имеют».

Конечно, Баратынский не мог за две недели охватить всего богатства петербургской жизни. Он не встретился, например, с Крыловым и М. Глинкой, он не услышал О. А. Петрова в «Жизни за Царя», не увидел Самойлова в «Гамлете». Тем более не мог он разглядеть того, что только готовилось, что только назревало в культурной жизни столицы, где учились в это время восемнадцатилетние Достоевский и Майков, куда должны были в ближайшие годы перебраться Тютчев и Григорьев, Страхов и Данилевский. Но главное он уловил: в Петербурге есть люди, занятые настоящим делом, у этих людей есть интерес к нему, Баратынскому, в кругу этих людей есть место и для него…

В письме от 4 февраля Баратынский, кстати сказать, сообщает жене и про такую свою петербургскую встречу: «Познакомился с Лермонтовым, который прочел прекрасную новую пьесу; человек без сомнения с большим талантом, но мне морально не понравился. Что-то нерадушное, московское».

Неожиданно, правда? «Московское нерадушие», петербургская сердечность… На отношение Баратынского к Москве повлияло, вероятно, присутствие в ней «изрывающих ров» славянофилов. Но не только это. Повлияла более всего та исключительная теплота, с которой встретил Баратынского Петербург в феврале 1840 года. «Его приняли как общепризнанную знаменитость», – писала Настасья Львовна в эти дни матери Баратынского. Бог с ней, с знаменитостью, – Баратынского реально ободрили и обогрели в Петербурге; думается, что именно эта поездка дала ему силы, дала желание, дала мотивацию закончить главную книгу своей жизни – великолепные «Сумерки».

В сентябре 1843 года Баратынский говорит Плетневу, что намеревается, по возвращении из заграничного путешествия, «утвердить свое пребывание в Петербурге». В Петербург он и приплыл из Неаполя в кипарисовом гробу, здесь, на кладбище петербургской лавры, он навсегда утвердился… В тогдашнем разговоре с Плетневым Баратынский дал и последний свой отзыв о Лермонтове, сохранившийся для нас: «Лермонтов (о стихах его говорить нечего, потому что он только воспринимал лучшее у Пушкина и других современников) в повести своей “Герой нашего времени” показал лучший образец нынешней французской прозы, так что, читая его, думаешь, не взято ли это из Евгения Сю или Бальзака». Здесь много общего со взглядом Николая І, писавшего своей жене в середине 1840 года: «Я прочел “Героя” до конца и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же изображение презренных характеров, которые мы находим в нынешних иностранных романах».

Но возвратимся к поставленному чуть раньше вопросу: почему николаевский Петербург, окрыливший Баратынского, вызывал у Лермонтова только отчуждение, только злобное отталкивание? Одно время, один город, одни и те же люди… И такое разное восприятие! Может быть, причина скрыта в самом Лермонтове, не случайно же «морально не понравившимся» умному, как день, Баратынскому? И все дело объясняет острое словцо Розанова: «Пушкину и в тюрьме было бы хорошо. Лермонтову и в раю было бы скверно».

Для полноты картины, вспомним еще повесть Соллогуба «Большой свет». Ничтожная в художественном отношении (достаточно сказать, что в лице наиболее положительного персонажа повести Соллогуб вывел себя самого, и этот-то персонаж, по справедливому замечанию Ап. Григорьева, «безнаказанно кобенится» над Леониным-Лермонтовым на протяжении всех страниц повести), она имеет значение как документ, составленный современником Лермонтова и его приятелем, – тем более что этот документ и составлялся со специальной целью описать похождения Лермонтова в большом свете. Соллогуб увидел в Лермонтове Леонина – мальчика, львенка, вознамерившегося перерычать взрослых львов большого света – и, конечно же, потерпевшего позорную неудачу. Свет заметил его, свет готов был его принять – но принять в качестве мальчика, пусть многообещающего, пусть талантливого, но обязанного до поры до времени знать свое место. Лермонтов же захотел сразу захватить чужое место – место матерых светских хищников, – не имея для этого ни подходящего жизненного опыта, ни богатства настоящего, ни больших связей. Вот причина трагедии Лермонтова: он не был так богат, влиятелен и знатен, как все эти жадною толпой стоящие у трона Вильегорские, Перовские, Кочубеи; прелестная графиня Воронцова-Дашкова не захотела поэтому его полюбить (а не потому, что была замужем) и т. д. и т. п.

По-моему, и в изложении Соллогуба (чью повесть, кстати сказать, Лермонтов прочел – и с ее автором не рассорился) настоящей трагедии не получилось.

Приходится соглашаться с Розановым: Лермонтов скверно чувствовал себя в Петербурге, потому что Лермонтов везде чувствовал себя скверно.

Не нашлось для него на этой земле подходящего места.

Мне осталось сказать о Лермонтове только одно – и, боюсь, самое тягостное, самое неприятное.

Боже мой! До чего же неправ был прекрасный актер Николай Бурляев, когда изобразил в своем фильме Лермонтова добрым и легким человеком! Лермонтов не был легким человеком. И уж тем более не был Лермонтов человеком добрым.

Сошлюсь для начала на авторитет Достоевского. В его «Бесах» есть одно загадочное место. Речь там заходит сперва о Ставрогине, о присущих этому персонажу бесстрашии и «бесконечной злобе». Достоевский вспоминает затем «декабриста Л-на» (то есть Лунина, любимого героя «нашего Эйдельмана»), о котором сохранились в обществе тех лет легендарные воспоминания, как о человеке тоже злом и бесстрашном. Достоевский поясняет: эти «прошедшие господа» совершали по временам зверские поступки, чтобы «побеждать в себе трусость»: «беспрерывное упоение победой и сознание, что нет над тобой победителя, – вот что их увлекало». Ставрогин мог совершать те же зверские подвиги «так же успешно и так же бесстрашно, как и Л-н, но зато уж безо всякого ощущения наслаждения, а единственно по неприятной необходимости, вяло, лениво, даже со скукой». И здесь Достоевский выстреливает короткой, совершенно неожиданной фразой: «В злобе, разумеется, выходил прогресс против Л-на, даже против Лермонтова».

В «Бесах» имя Лермонтова не упоминалось до сих пор ни разу, так что «лермонтовская злоба» всплывает тут, как что-то общеизвестное, что-то общепризнанное. Даже Лермонтова превзошел своей злобой Ставрогин! Хорош же, по мысли Достоевского, был и сам Лермонтов.

Но в «досоветской» России исключительная злобность Лермонтова и не являлась ни для кого тайной! Это потом уже она слилась с общепролетарской «святой злобой» и сделалась на ее фоне незаметной. В известной статье Вл. Соловьева «Лермонтов» приводится ряд общедоступных фактов лермонтовской биографии: в детстве наш поэт рвал и