Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Баратынского и Тютчева, то уж наверное они порадовались бы ее приходу и, как принято между взрослыми людьми, поблагодарили бы за эту приятную неожиданность Бога, людей, судьбу…

Далеко не каждому поэту, достойному славы, удается поймать удачу за хвост; всегда это дело случая. Грандиозное «Предсказание», написанное в 16 лет, великолепный «Ангел», написанный в 17 лет, не принесли славы Лермонтову. Он попал в случай, выступив в 22-летнем возрасте с весьма посредственным стихотворением «На смерть поэта», – и стал второй любовью России. Оставшиеся 4 года жизни прошли у Лермонтова в непрерывной удаче, в непрерывном успехе: все глаза жадно следили за ним, все уши ловили звук его речей. И талант Лермонтова ни разу не изменил ему за эти четыре года: пружина не ослабевала, огонь пылал, великолепные стихи и великолепная проза лились из-под его пера мощной струей.

Но всего этого было Лермонтову мало.

Замечу, чуть забегая вперед, что, когда мы начинаем размышлять всерьез о судьбе Лермонтова, нас посещают одновременно два чувства, весьма неравноценных, имеющих между собой мало общего. Мы испытываем, во-первых, какую-то растерянность – мы беспомощно повторяем в себе: «Черт! До чего же глупо оборвалась эта великолепная жизнь! До чего же глупо все это закончилось! Так варварски распорядиться своей судьбой, своим талантом…»

Все эти сетования (чуть не написал – «кудахтанья») совершаются в нас на фоне второго чувства, исподтишка овладевающего нами. И это второе чувство – ледяной ужас.

Ужас положения не в том, что личность Лермонтова имела дефекты. Как говорили в подобных случаях наши отцы и деды: никто как Бог. Ужас нашего положения заключается в том, что эта очевидно дефектная личность была также очевидно гениальной личностью. Лермонтов был бог. И вот мы сталкиваемся с явлением в русской истории невозможного дефектного бога и просто не знаем, что нам делать с этим сокровищем, свалившимся на наши головы, властно требующим от нас внимания и сопереживания!

Но не будем торопиться, немного отступим.

О гениальности Лермонтова больше других и ярче других писал Розанов.

«Порфирородный юноша, которому осталось немного лет до коронования».

«В Лермонтове срезана была самая кронка нашей литературы, общее – духовной жизни, а не был сломан хотя бы и огромный, но только побочный сук <…> Кронка была срезана, и дерево пошло в суки».

В книге, посвященной «Легенде о Великом Инквизиторе» (напомню, что именно этой книгой Розанов победоносно вступил в литературу), говорится и такое: «Это уже во второй раз наша художественная литература <…> поднимается на высоту созерцаний, на которой удерживался только Платон и немногие другие»… Хорошо, «Братья Карамазовы» – это «второй раз». Когда же случился первый? Розанов поясняет: «Разумеем известное стихотворение Лермонтова “По небу полуночи ангел летел”».

Вот вам мера нашего поэта, открывшаяся Василию Васильевичу Розанову. Платон и Лермонтов. Лермонтов и Достоевский. «И немногие другие».

Причем, в отличие от Платона, Достоевского и других немногих, Лермонтов «поднялся на высоту созерцаний» семнадцатилетним юношей.

Для нас-то очевидно, что «кронка нашей литературы» срезана была именно в Пушкине, что после его гибели дерево русской литературы перестало расти в высоту и стало расти в ширину, давая огромные боковые суки… Розанов же утверждал, что в Лермонтове приготовлялась для русской литературы вторая верхушка, ничем не хуже первой, и что, «доживи он хоть этот год (1841 г. – Н. К.) до конца <…> и еще один следующий <…> – он бы уже поднялся до Пушкина».

Не будем пока что спорить с Розановым. Лучше рассмотрим предложенную им пару (Лермонтов и Достоевский) повнимательнее. Она того стоит.

Отечественные литературоведы проявляют (с нелегкой руки Ю. Н. Тынянова) острый интерес к второстепенной повести Достоевского «История села Степанчикова…», усматривая в образе Фомы Опискина злую пародию на Гоголя. Но это же совершенно несерьезно! Существуют десятки документальных свидетельств тому, с каким восхищением, с каким уважением относился на самом деле Достоевский к Гоголю. Фома Опискин процитировал однажды «Выбранные места…» – допустим. А вот у Мольера Тартюф постоянно цитирует Священное Писание. Как из второго примера не следует, что Мольер ненавидел Писание, так из первого не следует, что Достоевский был завистником и, восхищаясь Гоголем на словах, стремился на деле подпортить ему репутацию, исподтишка подгадить Гоголю, злобно над Гоголем посмеяться… Открыв этот зуд в Достоевском, Тынянов больше рассказал нам о себе, чем о Федоре Михайловиче.

С Лермонтовым (а не с Гоголем) Достоевский явно и тайно полемизировал всю свою жизнь, Лермонтов (а не Гоголь) постоянно мучил и раздражал Достоевского! Для меня, например, нет никакого сомнения в том, что именно Лермонтова, с присущим этому поэту типом мирочувствия, вспоминал Достоевский, когда предавал огласке великолепную жалобу капитана Лебядкина (тоже крепко обиженного на жизнь человека): «Я, может быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем принужден носить грубое имя Игната, – почему это, как вы думаете? Я желал бы называться князем де Монбаром, а между тем я только Лебядкин, от лебедя, – почему это? Я поэт, сударыня, поэт в душе, и мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в лохани, почему, почему?..»

Но ведь у Лермонтова совершенно такая же логика: почему я только Лермонтов, от испанского герцога Лермы (в другом варианте – от шотландского барда Лермонта), почему я только поэт, первый в России, – зачем я не пророк Исайя, зачем я не Наполеон, зачем я не птица, не ворон степной?

Русскому читателю, с детства знакомому со сказкой о рыбаке и рыбке, нет нужды объяснять, что сказал бы Лермонтов Богу, если бы Бог откликнулся на его жалобы и действительно превратил нашего поэта в ворона степного или в Исайю. «Не хочу быть вороном степным, хочу быть речною русалкой» – и так далее, до бесконечности… На этом пути остановок нет, по этому пути человек двигается до самого конца с ускорением. И ведет этот путь в преисподнюю.

(Приведу кстати два высказывания о Лермонтове, принадлежащих преподобному Варсонофию Оптинскому. Этот святой нашей Церкви был литературно образованным человеком, и не случайно Синод послал на станцию Астапово, к умирающему Толстому, именно его. И вот что он думал о Лермонтове.

«Лермонтов так и не нашел града обительного, т. е. Царства Небесного, и кончил плохо».

«Лермонтов <…> и тот испытывал сладость молитвы, что выражено в стихотворении “В минуту жизни трудную…”. К сожалению, молитва не спасла его потому, что он ждал только восторгов и не хотел понести труда молитвенного».

– Так вы считаете, что Лермонтов сейчас горит в аду? – спросит с веселой улыбкой иной прогрессивный читатель.

Отвечу на этот провокационный вопрос с полной серьезностью: я так не считаю. Я