Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

если бы Елизавета и Яков не любили театральных зрелищ? Как бы существовал Гоголь, если бы Николай Павлович не давал ему на бедность денег?

Любой человек, придерживающийся разумных, то есть умеренно-консервативных, взглядов на историю, знает: если сердце Царя находится в идеальном случае «в руке Божьей», отдано Богу, то сердце поэта в трансцендентальном плане принадлежит царю. Искусство – великое дело, «земское дело» (Ап. Григорьев), но искусство, в первую очередь, царская забава. Какие, без царя, могут быть дела у земства? Какое вообще может быть земство без царя?

Любой настоящий художник в глубине сердца согласится с теми словами, которые в знаменитой сказке Андерсена поэт (тот самый Соловей, который «не мог жить во дворце») говорит императору: «Я люблю тебя за твое сердце больше, чем за твою корону, и все же корона окружена каким-то особым священным обаянием. Я буду прилетать петь тебе!»

Розанов, только узнав о гибели царской семьи в екатеринбургском подвале, садится и пишет, находясь под громовым впечатлением от этой ужасной новости, следующие слова: «Сижу и плачу, сижу и плачу как о совершенно ненужном – о всем мною написанном. Никогда я не думал, что Государь так нужен для меня: но вот Его нет – и для меня как нет России. Совершенно нет: – и для меня, вместе, не нужно всей моей литературной деятельности. Просто – я не хочу, чтобы она была. Я не хочу ее для республики, а – для царя, царицы, царевича, царевен. Никогда я не думал, чтобы “без царя был не нужен – и народ”: но вот – для меня вполне не нужен и народ. Без царя я не могу жить». Текст этот, первоначально напечатанный в главке «Переживание», открывающей шестой-седьмой выпуски «Апокалипсиса нашего времени» и впоследствии снятый автором страха ради иудейска, редко попадает в поле зрения современных публикаторов розановского наследия. Из материалов предыдущего, девятого чтения мы помним, как сильно уважают современные русскоязычные ученые «последнюю авторскую волю»… Но этот вот именно текст, горестно-сумбурный, спонтанный, замаранный неимоверным количеством авторских выделений, авторских курсивов, совсем здесь не нужных, – и является, на мой взгляд, главным текстом во всей русской литературе послеоктябрьского периода. Без царя я не могу жить… Благая простота, окончательная ясность. Так ярко и так светло, что глаза режет. Тем более что, написав это, Розанов ведь и вправду умер.

Но мы с вами стремимся к предельной объективности и поэтому не можем ограничиться мнением разумных консерваторов. Дадим слово противоположной стороне, выслушаем какого-нибудь либерала, а лучше – двух.

Начнем с Мережковского. Общественно-политические взгляды Дмитрия Сергеевича всем нам хорошо известны: он усматривал черты апокалиптического Зверя в прекрасных лицах Петра Великого и Николая I, он гордился дружбой кровавого террориста Савинкова… Но вот что однажды написал о судьбе Пушкина Мережковский: «Смерть Пушкина – не простая случайность <…> С каждым шагом вперед к просветлению, возвращаясь к сердцу народа, все более отрывался он от так называемого “интеллигентского” общества, становился все более одиноким и враждебным среднему русскому человеку <…> Кто знает, если бы не защита Государя, может быть, судьба его была бы еще более печальной».

В середине XX века знаменитый шведский режиссер Ингмар Бергман снял картину «Лицо», которая выглядит прямой иллюстрацией к высказыванию Мережковского. Путь художника в мире показан в этой картине как путь бесконечного унижения, от которого только рука короля Швеции способна шведского художника избавить. Именно средний интеллигент, гордый своей полу-образованностью, – государственный служащий или высокооплачиваемый специалист, но уж во всяком случае – либерал, ждет от художника ответов на свои вопросы, требует от художника службы себе, поклонения своему «величию» и, не дождавшись требуемого, – жестоко мстит художнику, неутомимо и изобретательно травит его. Отражена в фильме Бергмана и близость художника к «сердцу народа» (небольшая роль служанки, сыгранная Б. Андерсон), но ведь народ – сам дитя, находящееся в прямой зависимости от чиновников и специалистов. Как может он защитить художника от их опасной злобы?

Подобно Мережковскому, Бергман был кумиром либеральной интеллигенции своего времени, он неоднократно заявлял о своей преданности идеалам социал-демократии, он заметил в одном из интервью: «Нет никаких оснований к тому, чтобы относиться [к фильму “Лицо”] слишком серьезно». Но ведь почему-то он этот фильм снял.

Возможно, Мережковский и Бергман, будучи крупными художниками, высказывали порой правду неосознанно, вопреки своим общественно-политическим взглядам, то есть выступали в почетной роли валаамовых ослиц. Возможно, Мережковский и Бергман, будучи умными и осторожными людьми, не хотели вступать в конфликт с могущественным кланом либеральной интеллигенции и поэтому сознательно перемежали крупицы правды в своем творчестве пластами очевидной и возмутительной неправды… Все возможно.

В любом случае, Мережковские и Бергманы среди либералов редки. Дюжинный либерал просто и грубо объяснит вам, что Поэту вовсе не нужен Царь, и приведет несколько примеров их взаимной враждебности, почерпнутых из школьного курса истории. Что на это ответить? Действительно Поэт и Царь, будучи людьми, порой и грешат как люди: проявляют недостаток внимания, сострадания, любви, надежды и веры. Порою Поэт и Царь просто устают друг от друга! Сам Пушкин в тяжелую минуту жизни, недовольный тем, как складываются его отношения с Николаем I, мог написать: «Зависеть от царя, зависеть от народа – не всë ли нам равно?» Спустя полгода Пушкин опытно убедился в том, что зависеть от царя – лучше, чем зависеть от народа, и этот опыт скрасил его предсмертные часы.

Но встречались, конечно, в истории и более тяжелые случаи. Платон, Мольер или Тассо могли на каком-то этапе своей жизни вступить в конфликт с верховной властью и как-то от этого пострадать. Но, во-первых, на других, более ранних стадиях своей жизни Платон, Мольер и Тассо сотрудничали же с верховной властью! И получали от этого сотрудничества важные творческие импульсы. Во-вторых, гнев самодержца может уничтожить лишь самого художника, но не значение его искусства. Гнев самодержца говорит о том, что талант художника был употреблен неправильно (т. е. с точки зрения самодержца – неправильно), а не о том, что таланта не было, и не о том, что талант вообще не нужен…

Конфликт Мольера с Людовиком XIV (как и конфликт Лермонтова с Николаем I) – это конфликт двух талантов. В таких-то столкновениях рождаются новые идеи, высекаются искры, оставляющие след в истории искусства. И кстати сказать, именно верховное неодобрение, верховный гнев приковывали обычно внимание полуобразованной толпы к произведению искусства, которого в противном случае суетливое скопище просто не заметило бы! Так, восхищенное внимание, с которым мир следил еще недавно за проповедью Солженицына, – простое отражение того личного одобрения (неодобрения), с которым