Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

возвышается над печным горшком и «принципами 1793 года», изгоняется с поверхности планеты, раз уж она – демократическая… Новейшая философия (французская, в первую очередь) подвела под древнюю практику теоретическую базу, ясно доказав, что все высокое и святое, недоступное в силу своей высоты и святости среднему налогоплательщику, – это и есть презренный тоталитаризм. А так как религию на Западе в целом уже преодолели, то искусство и наука (не прикладная, а подлинная наука, фундаментальная) остаются последним препятствием на пути западного человека в царство абсолютной свободы, абсолютного равенства и сомнительного все же (при абсолютном-то равенстве) братства.

Но бог с ней, с новейшей философией. Поговорим о деле. Заметим, что и отношения религии с искусством, с которых начался наш сегодняшний разговор, только тогда получают прочное основание, когда между иноком и художником встает царь, демпфирующий и регулирующий эти отношения, по своей природе очень непростые.

На самом первом чтении мы говорили про Ломоносова, создавшего русский поэтический язык, поставившего голос русской поэзии. Мы говорили тогда, что в России стать первым поэтом в национальной традиции можно было только оторвавшись с мясом от предыдущей традиции, оттолкнувшись ногами от матери-Церкви.

Ну что должна была сказать Церковь про православного подростка, который тайком ушел из дома (нарушив прямой запрет отца), который солгал при поступлении в академию, объявив себя сыном священника, а по ее окончании – цинично отказался принять сан («не для того, мол, я к вам поступал, обдурил я вас, братцы»), который долгие годы провел на чужбине, вдали от церковного общения, учился у протестантов уму-разуму и женился на протестантке? Ответ кажется очевидным. Церковь должна была сказать «граду Москве и миру»: сей подросток живет неправильно, он может погибнуть… Но мы знаем конец этой истории. Умный подросток возвратился на родину, восстановил отношения с семьей, приобрел чины и звания на царской службе. И Церковь с давних пор видит в Ломоносове одного из своих любезных сыновей: стихи его занимали почетное место в двухлетней программе церковно-приходской школы, могила его – в Александро-Невской лавре.

Все нестандартные поступки и дерзкие инициативы Ломоносова, все его временные отступления от норм традиционного благочестия являлись лишь откликом на инициативу сверху. А эта последняя принадлежала Петру Великому – Царю православной России, помазаннику Божию. Извилистый путь, который проделал Ломоносов, следуя своему призванию, слушаясь советов своего гения, в России ХVIII столетия смог таким непростым способом получить освящение.

Всего двести лет продолжался так называемый «петербургский период» нашей истории, но эти двести лет внесли в русскую да и во всю мировую культуру новое качество. Если в начале XX столетия нельзя было еще держать на одной полке Пушкина и Макария Великого, то сегодня мы можем со спокойной душой держать на одной полке иконы Макария Великого и царя Николая, памятуя о том, что в обеих столицах православного государства, которым со славою управлял последний русский царь, установлены были памятники Пушкину, что Императорская Академия наук прилежно изучала творчество Александра Сергеевича, издавала его труды, присуждала ежегодную Пушкинскую премию…

И тут, слава Богу, ничего уже нельзя поменять. Нельзя, вопреки религиозно-философским вожделениям Льва Шестова, «сделать бывшее небывшим». Литература и Церковь, поварившись в общем имперском котле, срослись каким-то одним боком, частично друг в друга проникли, и развести их опять никому уже не удастся до самого Судного дня. Если завтра какой-нибудь последователь Джереми Колльера из числа православных заговорит при нас опять про ненужность искусства или про его тлетворность, то мы сможем легко прогнать этого человека назад «во тьму внешнюю», задав ему ряд простых вопросов: «Вы хотите быть святее святителя Игнатия (Брянчанинова)?

Но он учился у Пушкина писать по-русски чисто и сжато. Вы хотите быть святее преподобного Нектария Оптинского? Но он молился за Александра Блока после его смерти, и даже он сказал Надежде Павлович, завершив свой полуторанедельный молитвенный труд: “Напиши матери Александра, чтобы она была благонадежна: Александр в раю”… Вы хотите быть святее преподобного Амвросия Оптинского? Он понуждал Константина Леонтьева к литературному творчеству. Вы хотите быть святее царевича Алексея? Как все русские юноши, он любил поэзию Лермонтова».

Дело сделано и сделано прочно.

Хочется сказать тем авторам, которые зажигают в полдень самодельные плошки и выходят на улицы наших городов «искать русскую идею»: вы напрасно трудитесь. Русская идея давно найдена. Ничего умнее уваровской триады вы все равно не придумаете, ничего лучше не изобретете.

На прошлом чтении мы вспоминали тот беспримерный расцвет русской культуры, которым ознаменовалось царствование Николая I. И уж наверное не случайно трехступенчатая ракета Православия, Самодержавия и Народности выстрелила из самой сердцевины этого расцвета, этого кипения могучих творческих сил. Высоко взлетев, она осталась на нашем небосводе единственным надежным ориентиром, единственной путеводной звездой. Можно (и нужно) размышлять о том, какого поведения, каких поступков требует от нас верность этой идее в современных условиях, можно (и нужно) размышлять о взаимном соотношении трех ступеней уваровской триады, об устранении каких-то зазоров или перекосов между ними, о какой-то тонкой настройке общего ее механизма. Но искать другую «русскую идею», значит искать для России другую судьбу – другой крест, отличный от того, который Бог для нас приготовил.

(Наверное, нелишним будет напомнить современному читателю, что «уваровская триада», про которую он так много слышал нехорошего в своей жизни, – от школьного учителя, от Н. Эйдельмана, от Р. Пайпса, – это всего лишь официальный правительственный курс в области просвещения, принятый у нас (к сожалению, ненадолго) в 1832 году. Начала Православия, Самодержавия и Народности провозглашены были тогда в качестве основ народного образования, поставлены были, по выражению Н. П. Барсукова, «во главу угла воспитания Русского юношества». Принятию новой идеологической программы, инициированной и, возможно, сформулированной императором Николаем I, предшествовал длительный период испытаний, не раз ставивших под сомнение само существование России. Наполеоновские войны, декабрьское восстание, польское восстание, грозная холерная эпидемия 1830 года… Из всех этих испытаний Россия вышла с честью, и перед страной открылись широчайшие просторы – открылась великолепная перспектива долгого и мирного развития, долгого и прочного процветания. В 1832 году на открывшемся пространстве расставляются вехи, устанавливаются надежные ориентиры: в августе происходит торжественное открытие мощей святителя Митрофания Воронежского, на которое приезжает сам государь, в декабре граф Сергей Семенович Уваров, бывший тогда товарищем министра народного просвещения, впервые упоминает триаду в Отчете по обозрению Московского университета – и навсегда усваивает ей свое имя.)

«Как интересно! – воскликнет на этом месте иной остроумный читатель. – А вы не помните случайно, чем закончилось это великолепное мирное развитие под триадой (или, может быть, эгидой?) графа Уварова? Я