Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

ничего не знаю о загробной участи Лермонтова, потому что я не могу ничего знать ни о чьей загробной участи. Бог скрывает от людей это знание. И я не хочу ничего знать ни о чьей загробной участи, потому что с меня хватает забот о загробной участи моей собственной бедной души.

Я только вижу, вслед за преподобным Варсонофием, что Лермонтов кончил плохо. Это мучительная правда, но это правда. Этого нельзя не видеть.)

Необходимо еще добавить к сказанному, что Лермонтов совпадает со злобной старухой из сказки Пушкина только наполовину. У лермонтовского мирочувствия две стороны. В нем присутствует жестокая гордыня, неспособная удовольствоваться любым признанием, несогласная принять любую награду за свои труды («я заслуживаю большего»), в нем чувствуется великая сила, неспособная удовлетвориться любым свершением своим («я на большее способен»).

Между этими двумя полюсами и разрывается человек, приступающий к стихам Лермонтова. «Мучитель наш», – сказано про Лермонтова довольно точно.

Беспредельное сочувствие вызывает поэзия Лермонтова в сердцах читателей, особенно молодых! Причина этого сочувствия понятна. Тут повторяется старая история Дездемоны, которая «за муки полюбила» своего мавра: люди любят Лермонтова за душевную муку, выразившуюся с бесподобной красотой и силой в его стихах. Нельзя не сочувствовать страдающему человеку, а Лермонтов страдал несомненно. Нелегкая это вещь – душевная мука.

Но мы-то знаем о страданиях Лермонтова только из его стихов. Судьба поэта, при взгляде со стороны, не выглядит особенно ужасной. По крайней мере, ему не пришлось просидеть шесть лет в каторжном лагере, как Заболоцкому, ему не пришлось, подобно Георгию Иванову, в обладании полном ума, в обладании полном таланта, закончить свои дни в иноземной богадельне… И как нам быть со словами, которыми мы начинали когда-то, двадцать уже лет назад, эти чтения: «Душа певца, согласно излитая, //Разрешена от всех своих скорбей»?

Ведь это правда, что «Бог творит творцов» – дарит человеку способность к творчеству, именно что разрешающему, разрывающему безысходный круг самовольного человеческого страдания. Поэт возится со своими стихами, мать возится со своим ребенком, крестьянин возится со своими посадками – все это благо! Все, что отвлекает нас от мрачной сосредоточенности на себе, на своих личных переживаниях, на своих горьких обидах, – все это великое благо!

«Болящий дух врачует песнопенье» еще и потому ведь, что поэт не для себя одного пишет. Хотя и этот момент в творческом акте необходим, но поэт сначала пишет для себя, а уже потом, радость чуя, ищет человека, с которым можно было бы своей радостью поделиться: читателя ищет…

Почему в случае с Лермонтовым этого не происходит? Почему больная душа поэта, излившая свое страдание в гармоничных, полнозвучных стихах, не разрешается от всех своих скорбей, почему она не исцеляется?

Достоевский отвечает на этот вопрос довольно просто: причина – в раздвоенности Лермонтова, который мог так «удобно <…> одной своей половиной тосковать и мучиться, а другой своей половиной только наблюдать тоску своей первой половины, сознавать и описывать эту тоску свою, иногда даже в прекрасных стихах, с самообожанием и с некоторым гастрономическим наслаждением».

Достоевский противопоставляет Лермонтову Аполлона Григорьева, за то что этот поэт «раздваивался жизненно <…> менее других» и, принимаясь за стихи (за поэму «Вверх по Волге», например), описывал тоску свою тоже в «тоскливых» (то есть прозаичных, скуку и тоску нагоняющих на читателя), а не в «гастрономических» стихах.

Хорошо. Не будем пока что соглашаться с Достоевским; мы не готовы к этому. Расчистим дальние подступы к той высоте, с которой взглянул когда-то Достоевский на Лермонтова.

И для начала разберемся раз и навсегда с тем недоразумением, которым до сих пор больна наша филологическая наука и которое выражается в трех словах: Пушкин и Лермонтов.

Пушкин или Лермонтов первый поэт России – об этом во времена моей молодости еще продолжали спорить. Светлолобые юноши и девушки, выпускники различных физико-математических школ, которыми еще славился в начале 70-х годов Ленинград, собираясь вместе, нередко забывали про gaudeamus igitur и азартно схватывались между собой, стараясь разрешить – немедленно! до наступления ночи! – роковой вопрос: Пушкин или Лермонтов? Лермонтов или Пушкин? Большинство, конечно же, склонялось на сторону Лермонтова…

Да, забавное было время! И где-то теперь эти славные юноши и девушки – в какой Калифорнии, в каком Израиле, на каком «марше миллионов»? Не думаю, что вопрос о Лермонтове и Пушкине продолжает их сегодня волновать.

Да стоило ли волноваться из-за этого вопроса и в 70-е годы ХХ века, когда в настоящей России он был поставлен и решен окончательно за 100 лет до этого? Просто точное знание о Пушкине и Лермонтове было утрачено «в вихре гражданской войны», приведшей, как это обычно и бывает с гражданскими войнами, к катастрофическому снижению общего уровня гуманитарной культуры в стране. И в частности, Корней Чуковский, переезжая из русской литературы в советскую на своей «паре гнедых» (Некрасов и Панаева), надолго замутил литературную атмосферу в стране своим слабоумным (или, выражаясь более учтиво, не вполне бескорыстным) восхищением перед «славной эпохой 60-х годов»! Вот из этой «славной эпохи», отмеченной именами Писарева и Базарова, и возвратился к нам тогда спор о Пушкине и Лермонтове.

В мемуарах Авдотьи и Ивана Панаевых нетрудно найти десяток-другой суждений о Лермонтове, подобных следующему: «Как писатель он поражает прежде всего умом смелым, тонким и пытливым: его миросозерцание уже гораздо шире и глубже Пушкина – в этом почти все согласны». Таково было модное поветрие «славной эпохи». И хотя не все соглашались с тем, что у Лермонтова было «миросозерцание шире Пушкина», но спорили об этом – все.

Налицо был вызов, на который откликнулась со временем и серьезная наша критика.

Страхов начинает сравнивать Лермонтова с Пушкиным в своей замечательной статье «Заметки о Пушкине» – и на второй странице останавливается. Ну, невозможно сравнивать двух этих поэтов всерьез! «В Пушкине наша поэзия сделалась правдою», «он становился, чем дальше, тем проще и правдивее» – в Лермонтове опытный критический глаз Страхова обнаруживает только «напряженность таланта и расположение не дорожить истиною».

Обращается к этому вопросу Вяземский – и вот что получается у Вяземского из сравнения Лермонтова с Пушкиным: «В созданиях Пушкина отражается живой и целый мир. В созданиях Лермонтова красуется перед нами мир театральный с своими кулисами и суфлером, который сидит в будке своей и подсказывает речь, благозвучно и увлекательно повторяемую мастерским художником».

В сущности говоря, на этом и закончился знаменитый наш «спор о Пушкине и Лермонтове». О чем тут вообще спорить? Что тут обсуждать? Какой, в самом деле, из Лермонтова соперник Пушкину!

Этот нелепый спор и вовсе не начинался