Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

бы, если бы русское общество не побежало в 40-е годы за Белинским, а, сделав правильный выбор, потекло бы за Гоголем, прочитало бы со вниманием его «Выбранные места», в которых сказаны были о Лермонтове следующие, весьма справедливые слова: «…Никто еще не играл так легкомысленно с своим талантом и так не старался показать к нему какое-то даже хвастливое презренье, как Лермонтов. Не заметно в нем никакой любви к детям своего воображенья. Ни одно стихотворение не выносилось в нем, не возлелеялось чадолюбно и заботливо, не устоялось и не сосредоточилось в себе самом; самый стих не получил еще своей собственной твердой личности и бледно напоминает то стих Жуковского, то Пушкина; повсюду – излишество и многоречие. В его сочинениях прозаических гораздо больше достоинства».

К концу XIX столетия у безусловных почитателей Лермонтова остались только две возможности отстоять свою позицию, защитить свою исключительную преданность Лермонтову.

Первую возможность хорошо объясняет то высказывание Адамовича, которое я вспоминал в начале нашего сегодняшнего разговора о Лермонтове и которое тогда наполовину сократил. Теперь привожу цитату полностью: «Бедный, риторический Лермонтов, со всеми своими бесчисленными промахами, о чем-то помнил, чего не знал Пушкин». Смысл этого высказывания понятен: пусть ваш Пушкин полнее, совершеннее, искуснее моего Лермонтова, но моего Лермонтова я люблю больше… Такая позиция, во-первых, вызывает уважение, во-вторых – отменяет необходимость (и возможность) какого-нибудь спора. Любит человек Лермонтова – и любит. Знать, о чем помнил Лермонтов, нельзя; верить в то, что Лермонтов о чем-то таком помнил, чего и выразить нельзя бедным человеческим языком, – можно. Можно верить и в то, что Лермонтов к концу 1842 года «поднялся бы до Пушкина», а к середине 1843 года поднялся бы еще выше. Такая вера неподсудна.

В конце сегодняшнего нашего разговора о Лермонтове я обязательно к этой позиции возвращусь, постараюсь пояснить, что на самом деле любят люди, влюбленные в поэзию Лермонтова. А пока что обсудим вторую возможность – второй путь, по которому и двинулось абсолютное большинство почитателей Лермонтова, живших в ХХ столетии. Мысль этих людей была более или менее отравлена модной в то время социологией; корень наших разногласий (моих и архимандрита Варсонофия) с этими людьми сводится к тому, что они не считали конец Лермонтова плохим. Конец Лермонтова, утверждали эти люди, был героическим! Ну, он восстал против мнений света… один, как прежде… Он, коротко сказать, не мог жить в немытой России, среди крепостного этого права… Он протестовал против всего этого! И вот тогда уже случилось страшное – видим, как наяву: наемника предательскую руку наводит на поэта Николай…

Николай I не любил Лермонтова; он даже испытывал отвращение к характеру нашего поэта, в котором находил «большую испорченность». Убийц наемных Николай Павлович в принципе никому не подсылал и подсылать не мог, будучи христианином да и просто порядочным человеком. Если бы Лермонтов был частным лицом и жил, не попадаясь царю на глаза, то царь наш предоставил бы лермонтовскую «испорченность» Божьему суду и навсегда забыл бы думать о ней. Как частное лицо, Лермонтов мог делать все, что угодно. (Кроме, конечно, откровенной уголовщины, хотя и откровенная уголовщина в николаевское царствование могла сойти с рук представителю благородного сословия. Вспомним дело Сухово-Кобылина.) Как офицер гвардии, бывающий постоянно при Дворе, Лермонтов царю досаждал. Царю не могло понравиться, например, что Лермонтов в маскараде грубо оскорбил одну из его дочерей, притворяясь, что не узнает девушку… Царю наконец захотелось избавиться от этого неприятного человека – просто убрать его куда-нибудь со своих глаз. Это намерение наш царь и осуществил при первой возможности.

Вы видите здесь трагедию? Я не вижу. Лермонтов без конца нарывался на неприятности, у царя однажды лопнуло терпение… Это не трагедия, а так: «человеческое, слишком человеческое».

Неприязненное отношение Лермонтова к большому свету оставило в его поэзии яркий след. Примечательно, что в то же самое время, в которое Лермонтов вступал в наиболее яростную свою конфронтацию со светским обществом Петербурга, когда до ареста и последующей ссылки Лермонтова оставалось уже меньше трех недель, это самое общество посетил довольно неожиданно Баратынский, приехавший в наш город 3 февраля 1840 года. (На прошлом чтении мы вспоминали эту поездку.)

Между 1812 и 1820 годами Баратынский прожил в Петербурге в общей сложности больше 5 лет, здесь он стал поэтом. И впоследствии он неоднократно приезжал в Петербург: навещал Дельвига, гостил у своего дяди Петра Андреевича. Последний такой приезд случился летом 1827 года.

Чем же встретил Баратынского Петербург 1840 года? «Пустотой»? «Светскими цепями»? «Ошибками отцов и поздним их умом»? Да ничем подобным! Николаевский Петербург очаровал и покорил Баратынского. Ряд его писем к жене рисуют впечатляющую картину культурной жизни, которая била ключом в этом городе и в которую Баратынский, несколько одичавший за 12 лет своего безвылазного московско-мурановского сидения, с наслаждением погрузился.

Он встречается с Плетневым, обновляет старую дружбу с человеком, в чьи руки перешло издание «Современника». Едет на вечер к Одоевским – там читает новую повесть Соллогуб, там Баратынский знакомится с Мятлевым. «Я думал найти молодого повесу. Что ж? Это человек важный, придворный забавник, лет 45». Впрочем, услышанная впервые «Госпожа Курдюкова» Баратынскому понравилась. «Много веселости», – замечает он. На следующий день Баратынский посещает салон Карамзиных, общается там с Вяземским и Блудовым. Спешит к Жуковскому во дворец, знакомится с ненапечатанными еще произведениями Пушкина. «Он только что созревал». Жуковский дает Баратынскому одну из пушкинских тетрадей – в ней фрагменты статей Пушкина о нем самом, о Баратынском… Обедает у Соболевского. Посещает М. Ю. Вильегорского. Проводит целое утро с Вяземским, и тот рассказывает Баратынскому подробности преддуэльной истории Пушкина. «Ничего не сказал нового», – резюмирует Баратынский. Вообще же Баратынский с Вяземским стремительно сближаются в эти дни. Вот они обедают у Дюме, в компании веселой петербургской молодежи, с вином, с цыганами, – и Баратынский так рассказывает об этом: «Вяземский за обедом сел возле меня и был очень любезен. <…> Корил новое поколенье в неуменьи пить и веселиться. В это время племянник его Карамзин, немного навеселе, бросил на пол рюмку, которая не расшиблась. Видите, сказал Вяземский: мог уронить, а разбить силы не стало». Накануне Баратынский посещает дворянское собрание: «для того, чтобы видеть царскую фамилию». «Государя, к сожалению моему, не было», – пишет Баратынский жене; но наследника он увидел. Посещает театр – смотрит великую Тальони в балете «Морской разбойник». Вечером у Карамзиных общается с Вяземским, возобновляет знакомство с вдовой Пушкина. Утром спешит в Академию художеств, осматривает ее залы, посещает мастерскую Брюллова. Делает, в письме к