Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

и досадно, что он погиб так безвременно и от руки какого-то пришлеца! История причин дуэли его чрезвычайно темна и, вероятно, останется таковою на веки веков. И как мало отделанного нашлось в его бумагах. Его губил и погубил большой свет – в котором не житье поэтам!»

На следующий год Языков снова напишет Вульфу, и в этом письме речь пойдет уже не о погубившем свой талант Пушкине, а о более важных и отрадных явлениях нашей словесности: «Примись-ка записывать с голоса народа русские песни и стихи. Последние чрезвычайно важны во многих отношениях: это легенды, поемые нищими, в них столько поэзии, что мы можем гордиться ими перед Европою – и в них-то истинная, наша, самобытная словесность».

Истинная наша поэзия не в Пушкине, но в легендах, поемых нищими… Как заметно, что Языков не сам выдумал эти светлую и мудрую мысль! Алексей Степанович Хомяков, сидя в суфлерской будке, насвистал музыкальную тему, которую с усердием докучным повторяет теперь Языков.

Достоевский, приступив к изданию «Времени», ставшего первым печатным органом петербургского славянофильства, дал попутно развернутую характеристику славянофильству московскому, отметив как светлые его стороны («вы русские, люди честные, любите родину»), так и родовые его недостатки: «легкомыслие», «бессердечность», «редкую способность не узнавать своих и ничего не понимать в современной действительности». Прочитав первые пять номеров газеты «День», которую начал издавать в 1861 году И. С. Аксаков, Достоевский замечает: «Это всё те же славянофилы, то же чистое идеальное славянофильство, нимало не изменившееся, у которого идеалы и действительность до сих пор так странно вместе смешиваются; для которого нет событий и нет уроков. Те же славянофилы, с тою же неутомимою враждой ко всему, что не ихнее, и с тою же неспособностью примирения; с тою же ярою нетерпимостью и мелочною, совершенно нерусскою формальностью <…> Вы русские, люди честные, любите родину; но идеализм губит вас».

Совершенно в том же духе писал о московских славянофилах, раньше Достоевского, и Аполлон Григорьев: «Славянофильство подвергало народное обрезанию и холощению во имя узкого, условного, почти пуританского идеала»; славянофилы «с германским рационализмом сражались орудием того же рационализма». По мысли Аполлона Григорьева, славянофильство, как и западничество, «мало знало жизнь народа»; оба эти направления были – «барские».

«Редкая способность не узнавать своих», которую Достоевский приписал московскому кружку славянофилов в 1861 году, подтвердилась с впечатляющей силой уже в апреле 1863 года, когда И. С. Аксаков (при помощи М. Н. Каткова) сумел добиться от русского правительства запрещения «Времени», лучшего литературного журнала, который когда-либо у нас был.

Дионис и Гадес одно и то же, заметил некогда Гераклит. При определенной высоте воззрения, прославленные наши «славянофилы» и «западники» оказываются мало различимы, оказываются – одно и то же. На творческую инициативу русского правительства (уваровская триада) незрелое общество отреагировало, как сумело, – двинулось по двум барским направлениям: по двум линиям наименьшего сопротивления, наименьшего умственного усилия. Головы у западников и славянофилов повернуты были в разные стороны (согласимся на этот раз с Герценом), но двигались они строго параллельно и, правду сказать, в одном направлении… В стремлении подгадить русскому правительству наши славянофилы не уступали, а может быть и превосходили западников. В преклонении перед Западом («страной святых чудес») наши славянофилы уж точно западников превосходили. Чего стоила одна только англомания Хомякова!.. Западники-то наши мало ценили и мало знали настоящий Запад, с его дисциплиною и трудом, с его закваскою фарисейской, с его древней христианской историей, в которой и на самом деле немало явлено было миру «святых чудес». Западников наших привлекали на Западе одни только его революционные новинки: кинжал Занда, роман Жорж Занда, тощая брошюра Людвига Бюхнера… Вот эта пена, бурлящая на поверхности западной жизни, неизменно принималась нашими западниками за самую суть дела, за самое последнее слово человеческого прогресса! Нахлебавшись этой пены, они приобретали редкое (то есть, в их собственных глазах – редкое) дерзновение: сладостно отчизну ненавидеть, пальнуть пулей в Святую Русь и тому подобное. О какой Святой Руси, о какой вообще святости может идти речь, когда К. Фохт открыл в последней брошюре своей, что мысль человеческая вырабатывается мозгом точно так же, как вырабатывается печенью желчь? Наука доказала, что душа не существует! Люди, продолжающие после таких открытий верить в какую-то «душу», очевидные враги прогресса; разговаривать с подобными мракобесами можно только на языке свинца…

Но и славянофилы наши, несравненно более западников образованные, несравненно лучше западников осведомленные о реальных достижениях западной цивилизации, полагали конечную меру всех вещей – в стране святых чудес, на дальнем Западе. Это и не могло быть по-другому, потому что московские славянофилы, хорошо прочитавшие Гегеля, «ставили понятие человечества принципиально выше понятия народности». Вспомним, что «песни, поемые нищими», показались Языкову такими важными не потому, что были хороши сами по себе, но потому, что ими можно «гордиться перед Европою». А вот что написал однажды Хомяков об авторе «Конька-горбунка»: «Мы можем похвалиться таким красноречивым деятелем, которому равного не имеет современная и которому мало соперников может представить прошедшая история западного слова». В общем, национальная самобытность нужна России для того, чтобы вынести ее на общемировой толкучий рынок национальных самобытностей. Если европейцы одобрят когда-нибудь нашу самобытность, мы вступим в тот же миг в семью просвещенных народов. Если же европейцы позавидуют нашей самобытности и начнут бешено ее перенимать, тогда мы окажемся во главе просвещенных народов – это будет вообще восторг!.. По мысли того же Хомякова, англичане превосходят остальные народы мира, потому что происходят непосредственно от «угличан»; Россия же «в судах черна неправдой черной и игом рабства клеймена» – Россия никуда не годится, ибо природная связь с «угличанами» разорвана в ней петровской реформой! Конечно, хомяковская логика причудливее и забавнее прямолинейной логики западника, но чем же она лучше? Западник поносит Россию за то, что эта страна медленно развивается, не откликается на великие открытия Бюхнера и Фохта, остается до сих пор, в значительной своей части, допотопной Святой Русью, – славянофил смотрит на Россию с брезгливым недоумением: «Что за страна! Безбожной лести, лжи тлетворной, и лени мертвой и позорной, и всякой мерзости полна! Где та Святая Русь, которая должна быть? Где та Русь, которой мы могли бы гордиться перед Европою?»

Достоевский, задетый очередным пренебрежительным отзывом К. Аксакова о современном русском писателе (на сей раз – об Островском), разразился однажды следующей, весьма замечательной отповедью: «Нам нестерпимо суждение барича в желтых перчатках и с хлыстиком в руке над работою чернорабочего: “А что урока отчего не сработал? По восьми пудов не можешь носить? Неженка!” Да что