Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

прошлом – есть пламенные инвективы по адресу малознакомых Языкову молодых людей, которые в конце 1844-го года нагло засели в кабаке, поплевывая из его окна на родную землю, презирая родной закон… Только вот люди эти могли бы, пожалуй, сказать Языкову: «Да мы, дядюшка, нашли этот превосходный кабак по твоим следам. Твои студенческие элегии осветили нам честную и тесную дорогу к нему, с которой мы теперь уже не сойдем. Оставь нас в покое, николаевский холоп, проваливай в свое болото, сексот. Поди прочь, отступник. Здесь сидят порядочные люди, среди которых не след тебе находиться».

Разглядеть в Белинском и Герцене своих собственных литературных племянников, раздавить Чаадаева сначала в себе самом и только потом уже – на бумаге, – вот это стало бы прорывом, вот это стало бы подвигом, достойным великого писателя!

Великого писателя из Языкова не получилось.

Не случайно же среди поздних его созданий затесалась маленькая поэма «Липы», написанная в последний год жизни, – в ней Языков с таким азартом обличил «свинцовые мерзости русской жизни» в николаевскую эпоху, что сам Герцен охотно поставил бы под этими «Липами» свою подпись. Перейдя из кабака в церковь, Языков не счел нужным менять привычно-негативного отношения к бюрократическому аппарату империи, к «казенному духу» правительственных учреждений. Не быв монархистом в юности, Языков и в зрелые свои годы не смог им стать. У Хомякова или у К. Аксакова нельзя было этому научиться (они сами были горе-монархисты); влияние Гоголя, повторюсь, запоздало… Поэтому, встречая в поздних стихах Языкова похвалы «родному закону», читатель должен представлять себе не свод законов Российской империи, составленный Сперанским, а какие-нибудь протоколы сельских сходов допетровской эпохи, в лучшем случае – годовой круг церковных праздников.

Языков и в полемических посланиях своих остается Языковым – честным русским патриотом, талантливейшим стихотворцем, сумбурным и слабым человеком, который так и не сумел стать в правильное отношение к своему таланту.

Главное отличие великого писателя от всех прочих в том только и состоит, что он чуть ли не от рождения, «по инстинкту и понаслышке» знает, что для его таланта полезно, что – вредно. Вредного он близко к себе не подпустит, бесполезное – обойдет стороной, за мельчайшей крупицей полезного – на Васильевский остров пешком доползет, расшибется в лепешку, чтобы его заполучить! Только так и никак иначе созидается крупная авторская личность.

Этого-то инстинкта и не хватило Языкову, который в поисках полезных влияний метался всю жизнь из стороны в сторону, который смог однажды предпочесть Пушкину Хомякова! Таких ошибок Аполлон своим подданным не прощает.

Сам Языков понимал лучше других, что великая цель, которую он ясно видел перед собой в дни юности, скрылась за тучами, что он давно сбился с пути. «Я сам чувствую, что я уже далеко не тот, каким был прежде некогда, – и еще дальше не тот, каким бы я должен быть в мои теперешние годы», – пишет он брату в июне 1842 года. Языков настолько в это время растерян, настолько подавлен, что готов признать правоту Белинского, громившего раз за разом поэзию Языкова в своих ежегодных литературных обозрениях.

«Белинский едва ли не прав в рассуждении меня», – пишет он брату в том же письме. Вот эта трезвость самооценки, давшаяся Языкову перед концом (и давшаяся дорогой ценой), вот эта, христианская по своей сути, строгость к себе, к результатам своего труда, – всё это и позволило нашему поэту еще раз полыхнуть перед концом, еще раз взлететь… Белинский же остался Белинским – человеком, который пишет десять страниц в полчаса и неизменно остается доволен качеством вышедшего из под его пера литературного продукта.

А ведь был и у Белинского шанс взглянуть со стороны на свою, с позволения сказать, творческую деятельность. Нашелся и на него свой критик, свой «мститель суровый», ясно показавший Белинскому, чего он на самом деле стоит! В год смерти Языкова (1846) впервые выступает в печати молодой критик Валериан Майков, брат известного нашего поэта. Начинает он с того, что пристально всматривается в творчество Белинского, – и обнаруживает странные вещи. В статьях Белинского вообще нет аргументации, они бездоказательны, этот автор просто гипнотизирует читателя потоком слов, просто глушит людей своим площадным красноречием и тащит за собой, куда там ему потребуется. Майков с удивительной ясностью показывает, что деятельность Белинского вредна, что результаты ее будут опустошительны для русской литературы. Во-первых, «мы не будем иметь никакого понятия о вопросах, решенных нашим диктатором, а будем только опасаться проговориться по этому поводу в чем-нибудь таком, что противоречит его приговору». Во-вторых, нас ожидает в ближайшем будущем засилие «безобразных доктрин, развитых из его же мыслей его же поклонниками». Пророчество, в сущности… Как же отнесся к этому пророчеству сам Белинский? Нормально отнесся, революционно-демократически. Никак не отнесся. Дело в том, что Валериан Майков на 24-ом году жизни трагически погиб: утонул, купаясь в одном из прудов Нового Петергофа, – и Белинский поэтому простил покойнику его «выходку», не стал плясать на его могиле. Да и некогда было ему громить в печати какого-то В. Майкова, мало известного читающей публике, – для Белинского пришло время петь свою лебединую песню: пришло время писать «письмо Белинского к Гоголю»…

В этом-то и состоит «ужасная разница» между нормальным человеком, каким был, при всех своих увлечениях и заблуждениях, Языков, и нормальным революционным демократом. Вы можете себе представить такого Белинского, который сумел бы однажды приостановить бег своего тупого и бурного пера, который сумел бы на минуту задуматься: «Как знать? Может быть, Майков и прав в рассуждении меня»? Ну, правильно. Это был бы уже не Белинский… Искренне надеюсь, что на наших чтениях мне не придется больше вспоминать про «этого всеблаженного человека, обладавшего таким удивительным спокойствием совести» (один из множества убийственных отзывов Достоевского о Белинском, каковых академическая наша наука, называющая Достоевского и Белинского одинаково «классиками русской литературы», предпочитает не замечать).

Заканчиваем наш разговор о Языкове. Мы заметили с вами, что второе рождение этого поэта не состоялось. С ним другое случилось – то, что иногда случается с хорошими людьми, выбравшими неправильную дорогу, угробившими отведенное им время на бессмысленные скитанья по закоулкам и задворкам жизни, – предсмертное просветление, последняя вспышка перед концом. Эта вспышка вполне примиряет нас с Языковым: без нее все было бы уж очень мрачно в его творческой биографии. Но она не придает языковской поэзии нового качества, не превращает ее в безусловную ценность.

Пушкин в свое время призывал не относиться слишком строго к поэзии Батюшкова: «Уважим в нем несчастия и не созревшие надежды». Что-то похожее следует нам