Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

из старых слов, расставленных великим писателем по-своему… «Большое дарование надо иметь, чтобы старое, давно известное обновить и свежие красоты в нем открыть и схватить, – развивает ту же тему Катенин. – Мудрено возделывать вспаханную землю». Одни только немудреные художники постоянно ищут в искусстве оригинальных тем, гоняются за новыми словечками, новыми идейками, ибо, по точному слову поэта, «за новизной бежать смиренно народ бессмысленный привык».

Тема о художнике – старая тема, но для Каролины Павловой эта тема не чужая. Ею она заболела в юности, ею занималась по настоятельной внутренней необходимости и в зрелые свои годы. Это ее собственная тема. Заговорив о художнике, она рассказывает в результате о человеке, дает свою собственную концепцию всегда уникальной, всегда новой человеческой личности.

Главный труд Каролины Павловой – роман «Двойная жизнь», законченный в 1847 году. Здесь Каролина Павлова дерзко вступила в творческое состязание с Новалисом. Как и «Генрих фон Офтердингер», «Двойная жизнь» представляет собой «портрет художника в юности»; одинаково в этих двух романах проза перемежается стихами. Но реальность описана в романах Новалиса и Каролины Павловой – разная.

Прозаическая часть «Двойной жизни» повествует о том, как состоятельную московскую барышню Цецилию фон Линденборн выдали замуж за явно неподходящего молодого человека, охотника за приданым, попутно уведя у нее из-под носа подходящего жениха. Вторую линию романа составляют стихи, раскрывающие внутренний мир главной героини.

В романе Новалиса социум и Природа неизменно сочувствуют нарождающемуся поэту; мир воображения героя и события его реальной жизни прекрасно друг с другом взаимодействуют, дополняя и объясняя друг друга. В романе Каролины Павловой реальная жизнь московского общества ставит, по сути дела, шлагбаум перед поэтом нарождающимся, хоронит его окончательно в братской могиле поэтов «немых». Оно по-своему великолепно, это московское общество, здесь кипит какая-то изощренная, таинственная, хищная жизнь, – но вот поэзии в этом обществе не придают решающего значения. Богатые залоги, которыми наделена душа Цецилии, никому здесь не нужны. Роман «Двойная жизнь» дает портрет такого художника в юности, которому не суждено стать в зрелости художником. Подобное развитие событий исключено.

Кто-нибудь заметит, пожалуй, что бедняжка Цецилия, заеденная средой, выглядит довольно тускло на фоне блистательного Генриха фон Офтердингера.

Отчасти это так и есть. Но только отчасти. В Цецилию и в Генриха вложен одинаково личный опыт их создателей, эти два героя одинаково автобиографичны. Новалис, заставший на взлете Золотой век германской культуры, поведал о своем ликующем, ввысь устремленном мирочувствии, Каролина Павлова, заставшая Золотой век культуры русской в его изнеможении, в его ущербе, поведала о своем жизненном опыте так же честно и так же точно.

Роман «Двойная жизнь» имел у читателей некоторый успех, но ведущие литературные критики той поры встретили его сдержанно. Славянофил Шевырев усмотрел главную слабость романа в том, что жизнь московского общества, изображенная в прозаической части романа, – «остов жизни, а не жизнь». Каролина Павлова, имея вообще «германское направление мысли», не смогла разглядеть в жизни московского общества положительных ее сторон. Взгляд писательницы на московскую жизнь – взгляд специфически германский. По сути дела, это клеветнический взгляд. В лучшем из возможных миров, каким является по мысли московского славянофила город Москва, не бывает у талантливых девушек проблем с самореализацией! Графиня Ростопчина, главный, так сказать, наездник московского Пегаса, служит тому живым примером и решающим подтверждением…

С другой стороны, либерально-западнические «Отечественные записки», положительно оценив сатирическое изображение московского общества у Павловой, усмотрели главную слабость романа именно в образе Цецилии. Павлова, по их мнению, чересчур опоэтизировала эту бесполезную личность, склонную «к уединению, к чувствам и действиям, отличным от общих чувств и действий». (Под «общим чувством» следует здесь понимать чувство ненависти к проклятому самодержавию, под «общим действием» – чтение статей Белинского.)

Формально Каролина Павлова принадлежала к славянофильской партии. Со всеми старшими славянофилами ее связывали давние дружеские отношения, в славянофильских изданиях она по-преимуществу печаталась. Казалось бы, и у настоящего западника не могло быть серьезных претензий к высокообразованной москвичке, имевшей деловые связи с передовыми литературами Запада, бывшей по отцу немкой, по матери же – полуфранцуженкой-полуангличанкой!.. На деле мы видим, что славянофилы и западники в 1847 году равно отчуждены от Каролины Павловой, равно от нее удалены. И это только начало.

В стихотворении 1850 года Каролина Павлова обращается к возможному (на тот момент – вполне уже невозможному) читателю с признанием, на мой взгляд единственным в истории русской литературы:

Изволь; вступлю я в новое знакомство,

Вступлю с тобой в душевное родство;

……………………………………………………

Всё объясню: пишу не для потомства,

Не для толпы, а так, для никого.

Знать, суждено иным уж свыше это,

И писано им, видно, на роду,

Предать свои бесценнейшие лета

Ненужному и глупому труду…

Пишу для никого… Ошеломляющая горечь этого признания кому-то может показаться неоправданной. Все-таки и у нашей Мавры были лавры; все-таки к поэтическому творчеству Каролины Павловой с неизменным сочувствием относились Киреевский и Баратынский, все-таки Фет в 40-е годы, до отъезда своего из Москвы, «всегда старался прийти к Каролине Карловне Павловой, пока в кабинете не появлялось сторонних гостей. Тогда по просьбе моей она мне читала свое последнее стихотворение, а я с наслаждением выслушивал ее одобрение моему». Большим почитателем ее таланта был граф А. К. Толстой.

Конечно, это так. Настоящие знатоки дела всегда видели в Каролине Павловой незаурядного поэта. Но с середины 40-х годов тон в русской литературе начинают задавать совсем другие люди. Именно в эти годы происходит в нашей литературе решающий перелом, решающая ошибка в выборе пути.

Блок, как мы помним, обозначил этот переломный момент предельно просто: «Пришли Белинские…» Розанов же с замечательной ясностью назвал качество, которое впервые внесено было Белинским в русскую литературу, – «окаянством слова, окаянством отношения к вещам, окаянством отношения к людям и лицам».

Я совсем не хочу делать из Белинского какого-то всероссийского демона-разрушителя. Белинский был человек, и человек простой. Кабинетный мечтатель, энтузиаст самородного добра. Человек, игравший в преферанс по четверть копейки за вист (и постоянно проигрывавший), ругавший по-матерну Христа, смиренно лечившийся от дурной болезни, называвший в доверительных разговорах с друзьями «хорошей вещью» гильотину. Одним словом, просветитель. Будь он действительно каким-нибудь гением злого художества, талантливым выразителем одной из разновидностей мирового зла, то и сегодня нашлись бы у него читатели, как находятся сегодня свои читатели у маркиза де Сада или у нашего Сологуба. Но у Белинского сегодня читателей нет, его давно уже никто не читает. Мавр сделал свое дело и навсегда сошел