Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

со сцены. – Проблема не в Белинском. Проблема в читающей России, точнее сказать – в ее людях; проблема в нас самих. Как же сильно томилась российская общественность по «окаянству слова», если с такой оголтелой жадностью накинулась на статьи Белинского при первом их появлении в свет! Пусть перо тупое, пусть бескостно-серая манера письма, пусть десять страниц в полчаса – все равно давай сюда!!! Вот чего нам не хватало, вот чего просила душа! Давай еще!! Еще давай!! Любо…

Но не будем отвлекаться. Я заговорил опять о Белинском, о котором обещал никогда больше не вспоминать, лишь потому, что «окаянство отношения к людям» проявилось в русской литературе с впечатляющей силой именно по отношению к Каролине Павловой. Российское культурное сообщество дружно ополчилось против Каролины Карловны и просто выперло ее из своей среды, а заодно уже – из родной страны.

И не Белинский, надо заметить, был застрельщиком этой акции. Творчеством Каролины Павловой «великий критик» почти не занимался: два-три раза упомянул о ней в своих статьях как о переводчице – и упомянул одобрительно. Русское культурное сообщество, восхитившись раз и навсегда умением Белинского «обрывать с вороны павлиньи перья», заразившись от него «окаянством отношения к людям и лицам», выбрало первый объект для совместной антикультурной акции, для совместной веселой травли – самостоятельно.

Почему же этот выбор пал именно на Каролину Павлову? Ну, она успела к середине 40-х годов составить себе значительное литературное имя. Она была на виду. При этом она, как и героиня ее романа, не разделяла «общих чувств и действий»; она была русским человеком только по духу, а не по крови; бытовое поведение Каролины Павловой могло казаться (и казалось) туземным обитателям старой русской столицы несколько экстравагантным. Бытовая роскошь, которой окружена была с недавних пор Каролина Павлова, тоже не прибавляла ей популярности в глазах людей. Кого же было и травить им всем скопом, как не оказавшегося на виду чужака, чужака-выскочку, чужака-одиночку?..

В мемуарной литературе, описывающей жизнь московского общества в 40-е годы, фигура Каролины Павловой очень заметна. И всеми без исключения мемуаристами эта фигура подается в одинаковом ключе – в ключе комическом. Глумливое, откровенно хамское изображение поэтессы в известных воспоминаниях Панаева не вызывает удивления: Панаев, в силу природных своих качеств, и не мог писать по-другому. Но в мемуарах, составленных культурнейшими русскими людьми, – Чичериным, например, или Никитенко, – перед нами предстает примерно такая же, как у Панаева, несуразная, гротескная фигура поэтессы… Более того. Старшие наши славянофилы, обнимавшиеся с Каролиной Павловой прилюдно, посвящавшие ей в периодических изданиях того времени различные послания и мадригалы, в частной своей переписке дают ту же картину, изображают ту же комическую фигуру. Поразительное единодушие! Тысячеустая Москва, белокаменная и златоглавая, вещает про Каролину Карловну Павлову едиными устами, единым сердцем от нее отвращается…

Какие же недостатки Каролины Карловны сделали ее посмешищем в глазах людей? Таких недостатков было, собственно говоря, три. О них все наши мемуаристы упоминают.

И во-первых, Каролина Павлова была тощей. Хорошего же человека должно быть много. Правильно?

А во-вторых, эта дамочка неестественно себя вела. Держалась, как какая-нибудь леди Локлевен у Вальтера Скотта: величественно и строго. Никакого тебе демократизма, никакой души нараспашку… Все разговоры ни о чем – про какого-то Гумбольдта, про какого-то Гете, про свое с ними знакомство… Напыщенная особа!

Третье, и самое серьезное обвинение против Каролины Павловой, заключается в том, что эта женщина душила людей своими стихами. «Она не без дарования, – сообщает про Павлову Никитенко, – но страшно всем надоедает своей болтовней и навязчивостью. К тому же, единственный предмет ее разговора это она сама, ее авторство, стихи. Она всякому встречному декламирует их, вернее, выкрикивает и поет». Яркую характеристику павловской манере чтения дает также Соболевский: «…Эдак воет лишь волчица, //Когда берут у ней волчат».

Трудно понять, как умудрялась наша героиня сочетать «величественность» с «навязчивостью», «напыщенность» – с «болтливостью»? По поводу же декламирования своих стихов всякому встречному, современная исследовательница творчества Каролины Павловой И. Б. Роднянская справедливо замечает: «Павлова, как многие поэты, работала “с голоса”, отсюда потребность декламировать свежесочиненное с выраженной акцентуацией (“завываниями” и “выкриками”), выверяя звучание на слушателях». В навязчивости Каролины Павловой следует видеть акт доверия к людям, посещавшим ее салон (напомню, на всякий случай, что это был литературный салон), – на их суд выносила она самое важное, что у нее имелось: новые стихи. Она верила в способность московской публики правильно оценить их. Ей казалось почему-то, что эти люди – взрослые, что они – просвещенные… И, как мы видим из воспоминаний Фета, Каролина Павлова могла говорить с окружающими не только о себе и о своем авторстве. «По просьбе моей она мне читала свое последнее стихотворение, а я с наслаждением выслушивал ее одобрение моему». Чужие стихи интересовали Каролину Павлову не меньше, чем свои… Роднянская уточняет: «Литература – впечатления от нее, разговоры о ней – была захватывающей атмосферой ее существования; ни светские развлечения (она отлично танцевала), ни позднейшие семейные обязанности, ни общение с природой (подмосковные прогулки, езда верхом) не могли соперничать с этой страстью».

Страсть к литературе которую тщательно скрывал от посторонних Пушкин (вспомним автобиографичный образ поэта Чарского в «Египетских ночах»), которую тщательно скрывал от посторонних Лермонтов (говоривший на публике о чем угодно, но только не о литературе), сделала из Каролины Павловой посмешище, превратила ее фактически в «городскую сумасшедшую» города Москвы. Если бы она умеренно интересовалась литературой социально значимой, т. е. модной, – т. е. той литературой, которой все интересуются, – если бы она почитывала «на сон грядущий» Жорж Занда и Белинского, Сю и Гейне, ей бы это сошло с рук. Но интересоваться какими-то Новалисами-Мовалисами, о которых ни один порядочный человек и не слыхивал ничего, – это был явный перегиб. Подобное безрассудство могло бы еще проститься поэту-мужчине. Женщину со столь дикими вкусами московское общество вытерпеть не могло.

В начале 50-х годов в жизни Каролины Павловой происходит решающий слом. Павлов Николай Филиппович, получив от жены доверенность на управление всем семейным имуществом, потихонечку проигрывает в карты ее огромное состояние. Когда же Каролина Карловна, узнав про свою беду, взяла с мужа слово не брать больше в руки проклятых карт, Николай Филиппович, верный слову, продолжил игру через подставных лиц. Жену он разорил до нитки. Попутно выяснилось, что Павлов уже несколько лет проживает в параллельном браке с молодой родственницей и компаньонкой Каролины Карловны… События развиваются стремительно, ничего уже нельзя в них исправить или изменить. Застигнутая врасплох, Каролина Павлова мечется по городу и совершает ряд лишних