Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

В этом-то углу Каролину Павлову посещает редкий гость из России – неизменно напыщенный Иван Сергеевич Аксаков. В письме к родным Аксаков дает, по отзыву советского литературоведа Коварского, «замечательную характеристику Каролины Павловой и жизни ее за границей». Приведу эту «замечательную» (во всяком случае, очень длинную) характеристику, вдвое ее сократив.

«…Был я в Дрездене, провел там три дня и был зачитан Каролиной Карловной Павловой. Она, разумеется, обрадовалась мне чрезвычайно, но через десять минут, даже меньше, уже читала мне свои стихи <…> Она совершенно бодра, весела, счастлива, довольна собой в высшей степени и занята только собой. Это такой любопытный психологический субъект, который заслуживает изучения. Казалось бы, катастрофа, ее постигшая, несчастье, истинное несчастье, испытанное ею, разлука с сыном, потеря положения, имени, состояния, бедность, необходимость жить трудами, – все это, казалось бы, должно сильно встрясти человека, оставить на нем глубокие следы <…> ничуть не бывало, она совершенно такая же, как была, не изменилась ни в чем, только постарела, а все случившееся с нею послужило только поводом и материалом для ее стихов <…> Это удивительно! В этой преисполненной талантом женщине все вздор, – нет ничего серьезного, задушевного, глубокого, истинного и искреннего, – там на дне какое-то страшное бессердечие, какая-то тупость, неразвитость. Душевная искренность у нее только в художественном представлении, вся она ушла в поэзию, в стихи <…> Про нее можно сказать, что она вся отравилась художеством и что поэтому в ней не осталось ни одного живого, здорового местечка, ни одного свободного человеческого движения».

Ну и так далее. Фет, близко знавший Константина и Ивана Аксаковых, встретился с их отцом поздно; впечатление от этого позднего знакомства Фет выразил одной меланхолической фразой: «В тысячу раз умнее своих детей». Ум-то у Сергея Тимофеевича был самый обычный, средний ум (Аксаков являлся прекрасным стилистом, бытописателем, наблюдателем природы – всем, чем угодно, но только не мыслителем), необычной была всегдашняя готовность его славянофилов-сыновей говорить и писать о людях гадости. Какая религия могла их этому научить? Конечно, они были образованнее своего отца и, на чей-то вкус, «умнее», но в житейских отношениях они просто были невозможны. И наверное, живой контраст между тактичным, здравомыслящим, деятельно человечным Сергеем Тимофеевичем и его пылкими сыновьями, которые просто размазывали людей по прокрустову ложу своих идеологем, бросался людям в глаза. Об этом контрасте Фет нам и говорит… Константин Сергеевич был, по крайней мере, человеком прямым и, набрасываясь на малознакомых ему деятелей русской культуры то с отверстыми объятиями, то с кулаками, никому, кроме себя самого, этим не вредил. Иван Сергеевич был гибче своего старшего брата, но вот в нем-то сидела закваска фарисейская, он-то умел реально навредить человеку.

Взгляните с холодным вниманьем на ту рацею, которую Иван Сергеевич сочинил по поводу несчастий, заслуженно постигших Каролину Павлову, но, к сожалению, так ничему и не научивших эту женщину, отравившуюся художеством.

Ведь ясно, казалось бы, что «истинное несчастье», испытанное Каролиной Павловой, было истинно ею испытано и кое-как, с грехом пополам пережито. Если она не распускается, если она не раскисает перед посторонним в общем-то человеком, пришедшим к ней в гости, то это нормальный тип человеческого поведения, отличающий благородного человека от человека естественного, т. е. от дикаря, щеголяющего обычно свободой своих «человеческих движений». В письме к молодой подруге Ольге Киреевой (впоследствии Новиковой, известной писательнице, конфидентке Константина Леонтьева) Каролина Павлова поведала о своем душевном состоянии в том самом 1860-ом году, в котором И. С. Аксаков делал над ней наблюдения: «Спасения нет, и надежда была бы безумием; я себе ее и не позволяю <…> Я занята продолжением интересного для меня опыта; хочу посмотреть, пересилит ли меня все, что на меня нападает, устою ли я или нет? Покуда еще стою».

Казалось бы, ясно, что если тебе повстречалась на жизненном пути чья-то «преисполненная талантом» личность, следует отнестись с должным уважением к чужому таланту (вещь-то редкая), а не заниматься мерзким ощупыванием чужих сердечных ран, не влезать с патологоанатомическим усердием в чужую душу!

Дело в том, вероятно, что Аксаков, идя к Павловой в гости, искренне видел в себе образцового христианина, который собирается посетить если не окончательно павшего, то крепко оступившегося человека. По мысли Аксакова, Каролина Павлова должна была, как старый рыбак в повести Григоровича, лежать лицом на вершах и, сквозь сдавленные рыдания, повторять имена близких, заслуженно, т. е. по ее грехам, утраченных ею: «Ипполит! Николай! Папаша Карл!..» Завидев Аксакова, Каролина Карловна должна была смутиться (ибо такой человек не погнушался ею, вступил в ее убогое жилище) и отворотить в сторону порозовевшее лицо… Назидательная была бы картина – точь-в-точь такая, какую многократно описывал в своих романах Диккенс. Глядя на эту картину, Иван Сергеевич и сам, наверное, прослезился бы и, чувствуя в душе неизъяснимую благость, оттого что весь этот ужас не с ним происходит, подарил бы Каролине Павловой на бедность десять рублей…

«Мечты, мечты, где ваша сладость?» Реальная Каролина Павлова – «бодрая, веселая, счастливая» – лишила своего посетителя маленьких радостей, на которые тот рассчитывал, и вот за это Иван Сергеевич жестоко отомстил поэтессе: оформил на нее протокол, перенес свои судебно-медицинские наблюдения в письмо к родным, каковых писем младший Аксаков написал в жизни неимоверное количество, твердо рассчитывая (и, как мы сегодня видим, рассчитывая обоснованно) на то, что потомки будут эти письма читать в академических изданиях и всячески от них научаться…

Да, любопытная это была встреча – встреча Павловой и Аксакова! Она-то думала, что принимает у себя поэта, деятеля русской культуры, носителя родного языка, от которого она так долго была оторвана. Почти два года!.. Сколько же накопилось за это время новых стихов! Как велика потребность продекламировать их с выраженной акцентуацией («завываниями и выкриками»), как необходимо выверить их звучание на понимающем слушателе!

Вот наивная душа… Перед кем она надсаживала горло весь вечер, перед кем метала свой бисер?

Иван Сергеевич Аксаков не был в искусстве совсем уже посторонним человеком; он сам был в молодости поэтом – и поэтом недурным. Но Иван Сергеевич вовремя перестроился, вовремя понял, что художество – простая блажь, если не отрава, что жизнь настоящего человека должна быть посвящена деятельности, с одной стороны, «серьезной, задушевной, глубокой, истинной и искренней», с другой же стороны— «здоровой и живой». Есть истинно духовные задачи, есть великие цели: бороться за свободу печати в России, заткнуть рот зловредному журналу «Время», освободить братушек-болгар от османского ига, ввести юного Владимира Соловьева в литературу – и просто безнравственно от этих очевидно