Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

литературно-художественного института и проч., – запретил обижать Каролину Павлову. Валерий Яковлевич также не велел о ней молчать. Приходится, сглотнув ядовитую слюну и отерев горькую слезу, Каролину Павлову издавать.

«Научный обиход» – это такая штука, в которую трудно попасть. Но еще труднее, однажды попав в научный обиход, как-нибудь потом выпасть из него. Вдвинутая мощной рукой Валерия Брюсова в обойму поэтов, наукой признанных, Каролина Павлова никуда уже деться не может: ее издавали, ее издают, ее будут издавать. И это во всех отношениях восхитительно, хотя до конца не понятно, как такое могло случиться.

Самым невероятным из всех изданий Каролины Павловой явилось, конечно, издание 1939 года, вышедшее в Большой серии «Библиотеки поэта». Вполне себе исправное издание – в текстологическом отношении; и научный аппарат в нем на должном уровне… Но подумайте сами: советский 39-й год – и Каролина Павлова! Литературовед Коварский, отвечавший за это издание, просто был великомученик! Видел же человек совершенно ясно, что настоящее место Каролины Павловой – на Колыме, согласен был человек с каждой запятой в разгромных рецензиях Варфоломея Зайцева и Салтыкова-Щедрина, посвященных ее архиреакционному творчеству, – а приходилось эту самую Каролину Павлову издавать. Полностью издавать, без единой купюры! Сквозь невидимые миру слезы издавать. В муках и корчах.

И издал ведь человек Каролину Павлову, и любой комсомолец в 1939 году (как и во все последующие годы) мог, отодвинув в сторону винтовку новую с красным флажком на штыке, раскрывать ее книгу и вбирать в себя всю эту внеклассовую мораль, всю эту поповщину, весь этот махровый идеализм – всю эту, как выразился бы Фет, «священную прелесть»:

Ты, уцелевший в сердце нищем,

Привет тебе, мой грустный стих!

Мой светлый луч над пепелищем

Блаженств и радостей моих!

Одно, чего и святотатство

Коснуться в храме не могло;

Моя напасть! Мое богатство!

Мое святое ремесло!..

Ведь получается так, что и в литературе, как в жизни, все совершается «не нашим умом, а Божьим судом», все совершается, в конечном-то счете, разумно и справедливо! Или мне это только кажется?

Пришло время говорить о Кольцове, а времени на разговор почти не остается. Признаюсь, что это не совсем случайно вышло. Поэзия Кольцова никогда не вызывала у меня большого сочувствия. Она казалась мне поучительным и ярким образцом такой поэзии, которая имеет огромное – непомерное! – влияние на своих современников, задевает на излете следующее поколение, а потом вдруг сдувается, превращается в «горсточку мертвого пепла». Мне казалось интересным понять, чем же так сильно нравился Кольцов людям середины XIX века, но было совсем неинтересно во второй половине XX века читать Кольцова самому.

О том, чем был когда-то Кольцов для русских людей, не нужно долго распространяться. Вспомним диалог двух замоскворецких мальчиков из комедии «Бедность не порок», одной из поэтичнейших пьес Островского (1853 год):

«– Яша, читал ты Кольцова?

– Читал, а что?

– Как он описывал все эти чувства!

– В точности описывал.

– Уж именно что в точности… Яша!

– Что?

– Я сам песню сочинил».

Герой комедии, купеческий приказчик Митя только что влюбился, влюбился первый раз в жизни – и вот Кольцов помогает ему понять себя, Кольцов поддерживает мальчика в этот переломный, неимоверно сложный момент его жизни. И песни, которые Митя сочиняет во славу своей любви, пишутся, разумеется, в «кольцовской» манере.

Если же литературные вкусы молодого гражданина Замоскворечья кому-то покажутся недостаточно важными, приложу к ним веское суждение Дружинина, относящееся к 1859 году: «Пушкин, Гоголь и Кольцов, эта поэтическая триада, охватывающая собой поэзию самых разносторонних явлений русского общества…» Каково? Пушкин, Гоголь и Кольцов в одном ряду – и никого, кроме них! И это говорит не «пламенный Белинский», и даже не «порывистый Айхенвальд». Это говорит Дружинин – объективный, обстоятельный, разумно-спокойный Дружинин. Если Александру Васильевичу показалось в 1859 году, что «Пушкин, Гоголь, Кольцов <…> живут и действуют со всей силой никогда не умирающего факта», значит, оно так и выглядело, оно так и было в 1859 году. А еще и Вяземский в 1847 упомянул вдруг в журнальной статье «про этого бедного и неповинного Кольцова, который Бог знает как попал» в одну компанию с «Пушкиным, Лермонтовым, Грибоедовым»… Вяземский, во-первых, указывает на то, что «бедный Кольцов» (лично ему знакомый) неповинен в безумном превозношении своего литературного имени, во-вторых, свидетельствует о том, что такое превозношение имело место.

Почему же Кольцова так превозносили? Ответ очевиден: уваровская триада была провозглашена; понятие Народности, доселе прикровенное, выдвинулось на авансцену общественной жизни, вокруг этого понятия началось движение умов. Поэзия Кольцова пришлась удивительно ко двору в это время: в ней услышали голос русской Народности. Ясно же, что народ в России на девяносто процентов состоит из крестьян, так вот вам народная поэзия:

Весело я лажу

Борону и соху,

Телегу готовлю,

Зерна насыпаю.

…………………

С тихою молитвой

Я вспашу, посею.

Уроди мне, Боже,

Хлеб – мое богатство! —

вот вам народный поэт Кольцов.

Насколько прочным было представление о Кольцове как о поэте крестьянском видно из того, что даже в 1917 году Есенин, в программном стихотворении своем «О Русь, взмахни крылами…», ставит Кольцова первым в веренице крестьянских поэтов, идущих разбить «каменное темя» городов. Кольцов, Клюев, Есенин, «сродник наш, Чапыгин», «кольцо других», позднее выдвинувшихся, поэтов (Орешин, Клычков, Ширяевец, Ганин) – полное родословие русской новокрестьянской поэзии.

И это странно, потому что Алексей Васильевич Кольцов, мещанин из славного города Воронежа, никогда крестьянским трудом не занимался, никогда в деревне не жил. И творчество его питалось не от таинственных родников крестьянской жизни, а из книжек. В первую очередь тут нужно назвать учебник «Русская просодия, или Правило как писать стихи…» (хороший учебник, выпущенный в 1808 году в Москве «для воспитанников Благородного университетского пансиона» и подаренный юному Кольцову пекущимся о его просвещении воронежским книготорговцем Кашкиным), во вторую очередь – русские песни Дельвига, которым Кольцов старательно подражал. Была в его жизни встреча с Н. В. Станкевичем, открывшим в юном Кольцове литературный талант, была встреча с Белинским, раззвонившем о таланте Кольцова на всю Россию, были встречи с Вяземским и Жуковским (эти «добрые вельможи» поддержали Кольцова морально), были встречи с Пушкиным, о которых Кольцов никогда не рассказывал, потому что перед памятью Пушкина Кольцов благоговел и трепать его имя перед посторонними людьми (близких людей в литературном мире у Кольцова не было) не хотел.

В общем, Кольцов такой же «крестьянский поэт», как и Вяземский.