Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Алексеевиче Полевом, хочется обсудить одну его удивительную статью. Я хочу поговорить с вами о статье Полевого «Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма Гоголя». Написанная в 1842-ом году, статья эта написана уже мертвым Полевым (общеизвестно, что Николай I еще в марте 1834 года до конца уничтожил Полевого – Герцен тому свидетель); в статье этой, задолго до появления блоковского стихотворного цикла «Кармен», кричит погибший человек. О чем же наш погибший человек кричит?

А кричит он о том, что «Мертвые души» – это пуф, это «русская галиматья». У Гоголя, полагает Полевой, «есть дарование» («есть свой участок в области поэтических созданий <…> добродушная шутка, малороссийский жарт, похожий несколько на дарование г-на Основьяненки»), но, к несчастию, этот автор «немножко сбился с панталыку». Гоголь «представил нам печальный пример, какое зло могут причинить человеку с дарованием дух партий и хвалебные вопли друзей». Друзья Гоголя увидели в забавном фарсе про Хлестакова и городничего «что-то шекспировское», превознесли его автора, прославили – и погубили. «Автор почел себя неузнанным гением, не понял направления своего дарования» и, «худо зная русский язык», совершая «беспрестанные промахи и ошибки против этимологии и синтаксиса», «начал писать историю, <…> принялся за фантастические, за патетические предметы». В результате и появились на свет такие исключительно уродливые художественные создания, как «Рим» и «Мертвые души». Полевой сам себя хвалит за немалый труд – труд прочесть «Мертвые души» до конца. Полевой удивляется своему долготерпению! «Когда мы прочли их, – сообщает в заключение своей статьи о “Мертвых душах” Полевой, – нам показалось, что мы вышли на свежий воздух из какой-то неопрятной гостиницы»!

Ну и так далее. Приведу еще, со значительными сокращениями, одно из двух мест в статье Полевого, где приводятся фактические примеры безграмотности Гоголя.

– Где вы слыхали, – обращается к Гоголю Полевой, – следующие, например, слова на Святой Руси: «в эту приятность чересчур передано сахару» – «болтая головою» – «встретил отворившуюся дверь» – «пропал, как волдырь на воде» – «они изопьются и будут стельки» – «краюшки уха его скручивались» – «сап лошадей, шум колес» – «седой чапыжник, густою щетиною вытыкавшийся из-под ивы»? Мы могли бы усотерить примеры, но и в приведенных нами немногих не видите ли вы вашего незнания русского народного языка? По-русски говорится: «переложить сахару»; головой у нас качают, а не болтают; встретить можно только то, что идет навстречу; на воде вскакивают пузыри, а волдырь говорится о пузыре или шишке на теле; говорится у нас: пьян, как стелька, а не говорится: он стелька, потому что просто стелька означает совсем другое; краюшка, говоря об ушах, не употребляется; сап значит болезнь лошадиную, а не сопение; колеса у нас скрыпят, стучат, а не шумят; чапыжник значит мелкий, срубленный кустарник, а не растущий, – и т. д. и т. п.

Вы думаете, я привел этот любопытный отрывок для того, чтобы над Полевым поглумиться? Да ничего подобного! Разумеется, купеческий сын Полевой лучше освоил нормативную русскую речь в своем родном Иркутске, чем дворянский отпрыск Гоголь – в том украинском захолустье, в котором прошла его юность. Конечно, все замечания Полевого справедливы и, строго говоря, неопровержимы. Полевой только в одном пункте своей статьи ошибается грубо: неправда, что дарование Гоголя было похоже на дарование господина Основьяненки, неправда, что Гоголь, наслушавшись хвалебных воплей друзей, возомнил себя гением, – Гоголь действительно был гением, для каковых правила не писаны. Но эта ошибка Полевого не есть пошлая ошибка фельетониста. Это трагическая ошибка, за которую человека в принципе укорять нельзя.

Сейчас мы должны будем проститься с Николаем Полевым (но продолжим разговор о пресловутом «юморе Гоголя», который приблизит нас к заявленной теме Козьмы Пруткова). Какие же слова скажем мы о нем на прощание?

Россия не была никогда пустым местом, и если что-то в ней стремительно выросло (русская классическая литература, к примеру), значит что-то в ней пошло на слом, значит были искореженные судьбы. Судьба Николая Полевого служит тому примером.

Он был самым модным русским писателем в пору наивысшего расцвета пушкинской деятельности. Проспав новую моду, напав печатно на роман Гоголя, ставший чуть ли не первой по времени литературной сенсацией в России, Полевой бесповоротно губит свою репутацию. Всем становится ясно, что Полевой – человек отживший, человек отсталый, жалкий человек. Все отворачиваются от Полевого, никто больше не интересуется его мнениями. В этой пустоте, внезапно окружившей писателя, в этом преждевременно наступившем забвении Полевой умирает – спустя три года после сочинения злополучной своей статьи.

И в сегодняшней российской науке никто особенно не сомневается в том, что Полевой «не понял Гоголя». Любой литературовед наш, продолжающий слепо верить в теорию прогресса, в две минуты набросает перед вами схему случившегося в России 1840-х годов «литературного развития». Романтик Полевой не понял идущего ему на смену критического реалиста Гоголя и в тот же миг превратился из прогрессивного деятеля в деятеля реакционного. Критический реалист Гоголь попытался указать читателю на общественные идеалы, которые в эстетике критического реализма не могли получить пластического выражения, – и тоже отступил в лагерь реакции. На смену Полевому и Гоголю пришел революционный демократ Белинский, – и что же он сделал? стал всем пригнетышем? – нет, он всё понял, всё объяснил, расставил всех русских (и большую часть иностранных) писателей по их настоящим местам.

Литературоведу нашему следовало бы учесть квалифицированное мнение Достоевского, заметившего однажды со всей определенностью, что Белинский ничего не понимал в Гоголе, а только «рад был до восторга, что Гоголь обличил».

Литературоведу нашему следовало бы подумать о том, что непонимание Гоголя Полевым не стало последним примером непонимания Гоголя в русской литературе. Розанов тоже не понимал Гоголя и писал о нем обычно в такой тональности: «Никогда более страшного человека… подобия человеческого… не приходило на нашу землю». «Архиерей мертвечины», «демон, хватающийся боязливо (точнее было бы сказать “с перепугу”, “со страху”. – Н. К.) за крест», – это всё тоже розановские отзывы о Гоголе. С розановским взглядом на Гоголя вполне был солидарен Константин Леонтьев… Да и сам Аполлон Григорьев в последние годы жизни что-то перестал понимать Гоголя. «Чем более я в него на досуге вчитываюсь, – пишет он Страхову из Оренбурга, – тем более дивлюсь нашему бывалому ослеплению, ставившему его не то что в уровень с Пушкиным, а пожалуй и выше его». С конца 1850-х годов Гоголь для Аполлона Григорьева – «великий ненавистник великорусского начала и племени», «эгоистическая и притом хохляцкая душа».

Конечно, в непонимании Гоголя Розановым и Аполлоном Григорьевым (как и в прежнем непонимании Гоголя Полевым) намного больше смысла, чем в среднестатистическом тупом понимании Гоголя как «великого русского сатирика (наряду с Салтыковым-Щедриным)».

Розанов,