Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

художнику гнать постоянно «пошлость в смысле постижения, в смысле содержания», делать из своего творчества «какую-то неопрятную гостиницу», какое-то «собрание всех возможных гадостей»?

Легковесность подобных недоумений очевидна. Религия одинаково свидетельствует о свете, который во тьме светит, и о тьме, которая становится уделом людей, от света отступивших. Книги Нового Завета одинаково рассказывают нам и про судьбу апостола Павла, переступившего однажды из тьмы в свет, и про судьбу Иуды Искариота, проделавшего путь встречный.

Невозможно сказать о назначении художника в мире полнее и кратче, чем это сделал однажды Баратынский: «Две области – сияния и тьмы – исследовать равно стремимся мы». Гоголь – исследователь тьмы (своей собственной душевной тьмы, в первую очередь) и, тем самым, служитель света, каких немного отыщется в истории мирового искусства. Этот хохол нес в себе великое духовное сокровище – страх Божий, этот мудрец учил тому, что обращаться с словом нужно честно! «Не столько зла произвели сами безбожники, сколько произвели зла лицемерные или даже просто неподготовленные проповедатели Бога, дерзавшие произносить имя Его неосвященными устами».

Как повредило тому же Розанову безответственное отношение к своему блестящему таланту! Имея от природы обилие мыслей (всегда острых, всегда своих собственных, а не заемных), Розанов не желал трудиться, различая эти мысли по их качеству. Он ценил легкость своего стиля. Ему нравилось думать о себе примерно так: «У меня масляное брюхо, и вот я качу на нем, лечу! Дайте дорогу, непосвященные, разбегайтесь в стороны, болваны – что можете противопоставить вы все, тихоходы, стремительному Ваське Розанову?..» Каждое слово, соскочившее с пера, Василий Васильевич незамедлительно предавал тиснению. «Что за беда, если сегодняшнее мое слово прямо противоречит вчерашнему моему слову? В том слове была вчерашняя правда, в сегодняшнем моем слове присутствует, несомненно, правда сегодняшнего дня… Воздерживаться же от ежедневного печатанья я никак не могу, – на что я стану тогда покупать башмаки Варваре Дмитриевне?..» Розанову бы раз в жизни прочесть со вниманием слова Гоголя: «Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастанья и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них подымутся…»

Правду сказал поэт: жена большое зло. Эти вот «башмаки Варвары Дмитриевны» одни помешали Розанову стать вровень с лучшими писателями земли. Ему бы перестать набрасываться с бульдожьим упорством (и, правду сказать, с собачьим легкомыслием) на Гоголя. Ему бы понять, что недопустимо даже в шутку называть страшным человеком того, кто просто свидетельствует о страшной реальности, неотступно стоящей перед глазами, того, кто кричит на всю Россию: «Соотечественники! страшно!..» Разве так ведут себя по-настоящему страшные люди? Те-то как раз мягко стелют и сладко улыбаются – пока очередная жертва не расслабится и не подойдет поближе…

Человек, рассуждающий морально о страшных вещах мира, называется обыкновенно моралистом. Паскаль и Гоголь, при всем несходстве их творческих методов, были, несомненно, величайшими моралистами, которых Бог подарил Своему миру. Сам Марк Аврелий в ряду этих верховных моралистов земли выглядит гораздо уже приземистей.

Гоголь менее любого другого русского писателя XIX столетия реалист в своем творчестве. Гоголь, может быть, и не вполне человек – Гоголь маг, Гоголь прежде всего дух. Во всяком случае – какое-то страшно больное, какое-то все перекрученное человеческое существо!

Из трех главных, из трех абсолютных художественных гениев, которых подарила миру Россия, в одном только Достоевском можно что-то разобрать. Не случайно же ученые немцы поняли Достоевского не хуже (во всяком случае, раньше) нас самих! Но в принципе нельзя ничего понять в том мастерстве, с которым Пушкин приготовляет свой свет, – в том мастерстве, с которым гонит свою тьму Гоголь!

Многие с тоской вспоминают сегодня про племя советских редакторов, которые-де не арестантский, но почетный несли караул при русской литературе, ограждая ее от пошлости, от безграмотности, от элементарной матерщины… В действительности же, именно институт редакторства сделал советскую литературу самой серой литературой мира. Советский редактор с одинаковым успехом очищал порученную его присмотру территорию как от безграмотного, гнилого слова, так и от слова экстраординарного, сверхграмотного. Ибо советский редактор был, прежде всего, человеком среднего вкуса.

Задушевнейшее убеждение любого советского редактора состояло в том, что Достоевский, конечно, был «гений», но писал по-русски «плохо», – «хорошо» же писали по-русски Тургенев, Паустовский и (вслух это, конечно, не произносилось, но молчаливо подразумевалось) Набоков… Вопросами литературного стиля в России пятьдесят лет подряд заведовали люди, способные предпочесть безжизненную правильность зализанной тургеневской прозы лихорадочной скороговорке Достоевского, всегда выразительной, всегда одухотворенной, иногда «грамматически неправильной», но, в каждом коленце своем, предельно точной!

Хорошо писал по-русски как раз Достоевский: «Пас! и он стукнул опять водки», «Все лицо его было как будто смазано, точно железный замок», «Он стал в дверях. Начиналась служба тихо, чинно, грустно». Вот этот минимум слов создает живую реальность, от которой ты не отвяжешься, которая будет тебе сниться потом! И чертовски средне написано по-русски как раз это: «Перед ним сидел, перебирая по краю стола тонкими ручками, человек широкоплечий, с просторным туловищем на коротких ногах, с понурою курчавою головою, с очень умными и очень печальными глазками под густыми бровями, с крупным правильным ртом, нехорошими зубами и тем чисто русским носом, которому присвоено название картофеля; человек с виду неловкий и даже диковатый, но уже, наверное, недюжинный. Одет он был…» – в общем, «человек широкоплечий» во что-то был еще и одет. Понятно, что Тургеневу, всерьез считавшему, что даже Жюль Верн пишет лучше, «нормальнее» Достоевского, невместно было брать у Достоевского уроки письма. Но можно было бы хоть однажды задуматься над тем, как изображает своих героев Пушкин (писавший по-русски, в отличие от Гоголя и Достоевского, всегда правильно). Что рассказал нам Пушкин о наружности Маши Мироновой? Что у нее уши горели, при первой встрече с Гриневым, – только! Но Машу Миронову видишь. А что можно увидеть в том тургеневском описании, которое я только что привел? Мудришь над ним, вчитываешься, пытаясь терпеливо связать в своем воображении «тонкие ручки» с «просторным туловищем» и «короткими ногами» (при этом глазам твоим предстает на мгновенье фигура робота из детского мультсериала); с досады переключаешься на общую картину: парижское кафе, значит; Литвинов, любимый тургеневский герой, садится за столик. Перед ним сидит Потугин – умнейший человек! западник!! – перебирая тонкими ручками по краю стола… Стоп! Между ними же стол! Как умудрился Литвинов сквозь скатерть и столешницу разглядеть потугинские ноги? И для чего мне знать, какой длины были ноги у Потугина?.. Возвращаешься опять к потугинскому словесному портрету и вдруг оживаешь, добравшись до «курчавой головы», – другое дело! Человека с курчавой