Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

общедоступной. Займемся проблемой гоголевского юмора. Попытаемся перебросить мостик от Гоголя к Козьме Пруткову. Поговорим о смехе вообще.

Розанов, оставив без внимания глубокие слова, с которыми некогда обратился к жене Фет: «Ты различала с давних пор, //Чем правит муза, чем супруга; //Хвалить стихи свои – позор. //Еще стыдней – хвалить друг друга», – всё хвастался в печати тем, какую замечательную супругу послал ему Господь.

Приведу один только пример подобной похвальбы, имеющий прямое отношение к теме нашего разговора:

«Мамочка не выносила Гоголя и говорила своим твердым и коротким:

Ненавижу.

<…>

Чуть ли даже она раз не выговорила:

Я ненавижу Гоголя потому, что он смеется.

Т. е. что у него есть существо смеха.

<…>

Я это внес в оценку Гоголя (“Легенда об инквизиторе”), согласившись с ней, что смеяться – вообще недостойная вещь, что смех есть низшая категория человеческой души. Смех “от Калибана”, а не от “Ариэля” (“Буря” Шекспира)».

Любой человек, заглянувший раз в жизни в «Бурю» Шекспира, знает, что существо смеха – сердечная легкость, сердечное веселье – присутствует как раз в Ариэле, что завистливого Калибана, мучимого постоянно своими низменными вожделениями, нельзя даже и представить себе смеющимся. «Веселый Калибан» – небывальщина, существует только мрачный Калибан, «Калибан – глаза завидущие».

Впрочем, дело не в этой фактической ошибке, слишком для Розанова характерной. Взгляд легкомысленного Розанова на смех как на низшую категорию человеческой души парадоксальным образом совпадает со взглядом на смех значительной части православных христиан, людей по-преимуществу ответственных и серьезных.

«Христос никогда не смеялся», – говорят они обычно.

Не хочу спорить со своими единоверцами, да и оснований для спора особенных не имею. Христос действительно никогда не смеялся. Во всем Священном Писании присутствует одна-единственная шутка – хорошая, впрочем, шутка, которую Бог сыграл со Своим пророком Ионой (перечтите при случае последнюю, 4-ю главу соответствующей книги). Одна шутка на тысячу двести страниц текста – это немного. Но шутка очень хорошая, умная и добрая. Но только одна. Но все-таки она в Священном Писании присутствует.

Вообще же не так просто, не так элементарно наше Православие, как думают о нем враги Православия. Исповедание наше – менее всего чугунный монолит, менее всего «идеология». В Православии реально присутствует Дух Божий, делая его живым: многогранным и непредсказуемым. Нисколько не оспаривая правоту поборников «несмеющегося», сурового Православия, я имею основания сомневаться в том, что их частичной, ограниченной правотой полнота Православия исчерпывается. Сомневаюсь я также в том, что кто-либо из этих поборников сумеет ответить на следующий незамысловатый вопрос: чем же отличается «смех» (нечто, с его точки зрения, греховное) от сердечной радости, от сердечного веселья, в которых по определению ничего греховного нет? Вот обрадовался чему-то человек и робко так улыбнулся – это нормально. Стоит человек и улыбается во всю ширину лица – еще терпимо, еще этот человек православный. Засмеялся человек вслух – и в ту же секунду благодать от него отступила, храм телесный весь осквернился, душа во тьму предалась… Вы считаете, это в самом деле так происходит? Именно так и никак иначе?

Христос говорит: «Блаженны плачущие», – и тут же призывает плачущих радоваться и веселиться, потому что они в правде, потому что Бог с ними. Плач тут оказывается средством, а радость – целью. Или я не прав?

Христос говорит: «Будьте, как дети», – а что делают дети, когда они здоровы и дома все в порядке? Прыгают они тогда и скачут, веселятся и хохочут. Или я что-то не так понимаю?

В ежедневном исповедании грехов, которое православный христианин произносит за вечерним молитвенным правилом, есть и такие, например, слова: «…Или объядохся, или опихся, или без ума смеяхся…» – так можно, стало быть, и смеяться с умом, как можно есть, не объедаясь? Или о чем тогда говорит царь Давид, когда говорит во 2-м своем псалме: «Живый на небесех посмеется…»?

«Юмор с трудом поддается определению, – пишет в одном из своих эссе Честертон, – ведь только отсутствием чувства юмора можно объяснить попытки как-то определить его». «Понятие юмора трансцендентно, так же, как и понятие поэзии», – сказано в книжке «Воскресение Маяковского», которую мы с вами уже вспоминали на четвертом чтении.

Все главные мировые понятия (добро и зло, поэзия и правда, совесть и счастье, любовь и честь) не имеют точного научного определения. Этими понятиями живет человеческая душа, в них обретает пищу человеческое сердце – но мы очень мало знаем о том, как это всё происходит на самом деле, когда это происходит не с нами. «Чужая душа потемки», утверждает пословица. Чужая душа, чужое сердце надежно от нас закрыты.

Л. М. Лопатин так пишет об этом: «Сознание других людей для нас трансцендентно самым несомненным образом: мы не видим и не воспринимаем прямо ни чужих мыслей, ни чужих желаний, ни чужих чувств; мы только можем о них догадываться по чужим словам и чужим поступкам; о чужой душевной жизни мы можем лишь строить разные предположения, но она закрыта для нас в своей внутренней действительности». Другими словами пишет о том же самом В. И. Несмелов: «Сознание есть мое бытие и представить его вне меня это значит – в момент представления мне нужно перестать сознавать, перестать быть».

Мы не можем воспринимать чужое чувство юмора прямо; о чужом чувстве юмора «мы можем лишь строить разные предположения». Несколько таких предположений, кажущихся мне весомыми, я хочу вам сейчас предложить.

Несомненно, существует смех неконструктивный, смех разрушающий. Вспомним статью Блока «Ирония», где сказано: «Мы видим людей, одержимых разлагающим смехом, в котором топят они, как в водке, свою радость и свое отчаянье, себя и близких своих, свое творчество, свою жизнь и, наконец, свою смерть». «Древней болезнью, все более и более заразительной» называет Блок в этой статье, написанной в 1908 году, иронию. Задолго до Блока заговорил о «демоне смеха и иронии» Пушкин, но заговорил, в отличие от Блока, конкретно, назвав по имени одного из главных проводников этой разновидности зла в мировой истории. Вольтер «наводнил Париж прелестными безделками, в которых философия говорила общепонятным и шутливым языком, одною рифмою и метром отличавшимся от прозы, и эта легкость казалась верхом поэзии; наконец и он, однажды в своей жизни, становится поэтом, когда весь его разрушительный гений со всею свободою излился в цинической поэме (Пушкин вспоминает “Орлеанскую девственницу”. – Н. К.), где все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву демону смеха и иронии, греческая древность осмеяна, святыня обоих Заветов поругана…»

Пушкин с полной определенностью раскрывает смысл той философии, которую «общепонятным и шутливым языком» пропагандировал