Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

которые ждут нас впереди: Соловки и Колыму, Бутово и Левашово, Маяковского и Бабеля. Несомненно одно: Гоголь реально видит впереди что-то страшное. (Замечу в скобках, что среди духовных писателей России в эти годы так же пристально всматривается в будущее святитель Игнатий Брянчанинов – и тоже ничего хорошего от будущего не ждет. В «современном прогрессе» святитель Игнатий усматривает только «преуспеяние в безнравственности и в совершенном неведении христианства».)

Итак, мы рассмотрели небольшой отрывок из «Мертвых душ» и обнаружили в нем значительное и даже огромное содержание. Но по-настоящему удивительно не то, что сделал в этом отрывке Гоголь, а то, как он это сделал.

Прислушайтесь к фразе: «Прочие тоже были, более или менее, люди просвещенные: кто читал Карамзина, кто “Московские ведомости”, кто даже и совсем ничего не читал».

Перед нами, как сказал бы музыковед, простое мажорное трезвучие: кто читал Карамзина (интонация одобрения), кто «Московские Ведомости» (градус одобрения повысился), кто даже и совсем ничего не читал (полное, окончательное одобрение). Как это сделано, понять нельзя. Но это сделано. Гоголь исподтишка внедрил в нас странную истину: лучше читать «Московские Ведомости», чем «Бедную Лизу», лучше ничего не читать, чем читать «Московские Ведомости». И хотя передовые интеллектуалы провинциального городка (председатель палаты и почтмейстер) так же смешны, как и «отсталые» его жители, хотя те и другие одинаково чужды истинному просвещению (которое дает людям свет Христов), но последние все-таки чуть ближе к свету, – они еще не начали отступать от него в тупики гностической лжемудрости.

Бросим теперь беглый взгляд на небольшой тоже отрывок из повести «Невский проспект»: «Перед ним сидел Шиллер, – не тот Шиллер, который написал “Вильгельма Телля” и “Историю Тридцатилетней войны”, но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман, – не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера. Шиллер был пьян и сидел на стуле…»

Профессор Дунаев писал по поводу этого отрывка: «Нет, тут не просто комикование: тут пророческое предсказание судьбы Шиллера (и лично, и как символической фигуры) в те дни, когда окончательно утвердятся в мире идеи прогресса и цивилизации – революционным провозвестником которых был именно Шиллер. Власть над умами перехватит у Шиллера-поэта – Шиллер-жестянщик да сапожник Гофман, торжествующая пошлость которых погубит в безвестности славное имя того, кто отстаивал идеал власти средних классов».

Трудно не согласиться с Дунаевым, особенно если вспомнить, что современный немецкий жестянщик изготавливает ведь корпуса для «мерседесов»! Любому русскому человеку сегодня нужен «мерседес», если же денег на «мерседес» не хватает, то русский человек кручинится и говорит: мечта обманула, жизнь не удалась… А что касается автора «Вильгельма Телля», то он современному русскому человеку нужен так же примерно, как Эдуард Юнг, как Эккартсгаузен, как прошлогодний снег.

Но трудно согласиться с Дунаевым в том, что в процитированном отрывке нет «простого комикования». Простое комикование в нем есть. Нужно ясно представлять себе, насколько знаменит был Шиллер в ту пору, в которую Гоголь сочинял свою повесть. Не так знаменит в сегодняшнем мире Шрек, как знаменит был в 1834 году Шиллер. И конечно, Гоголь проявляет выдающуюся дерзость, когда пишет: «Перед ним сидел Шиллер, – не тот Шиллер, который написал “Вильгельма Телля” и “Историю Тридцатилетней войны”, но известный Шиллер…» Как обычно у Гоголя, большое и важное содержание («пророческое предсказание»!) рождается на наших глазах из гротескной, вопиюще парадоксальной формы.

«Гоголевский абсурд», «гоголевская ирреальность», «гоголевский мифический мир» (продолжаю цитировать профессора Дунаева) обеспечивают нашему автору абсолютно уникальное место в истории мирового искусства. Разнообразные «певцы абсурда», расплодившиеся в ХХ веке в основных литературах мира, были или небескорыстны (такому именно искусству была организована на Западе мощная идеологическая и финансовая поддержка), или, в лучшем случае, искренне верили в то, что абсурд – это хорошо, это прогрессивно, что по-другому даже и нельзя писать в мире «после Освенцима и Хиросимы».

Гоголь, с его пламенной верой в Бога, искренне стремился воспеть красоту Божьего мира, прославить величие Божьего замысла о мире – да где там! Все будущие Хиросимы сидели уже в его больном мозгу… В древности царь Мидас выпросил у Диониса редкий и ценный дар: превращать в золото все, к чему он прикоснется, и дар этот стал проклятием для фригийского царя, ибо и еда, и питье, и близкие люди – все стало превращаться под его рукой в мертвый металл. Так и Гоголь, с его проклятым даром «выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека», своим пером мог только убивать жизнь – превращать людей в уродов, пригодных быть лишь экспонатами в кунсткамере, превращать Божий мир в паноптикум. Попробовал он однажды описать молодую, здоровую, красивую девушку – и вот что у нашего «архиерея мертвечины» получилось. «Это именно было солнце, полная красота. Всё, что рассыпалось и блистает поодиночке в красавицах мира, всё это собралось сюда вместе. Взглянувши на грудь и бюст ее, уже становилось очевидно, чего недостает в груди и бюстах прочих красавиц. Перед ее густыми блистающими волосами показались бы жидкими и мутными все другие волосы. Ее руки были для того, чтобы всякого обратить в художника, – как художник, глядел бы он на них вечно, не смея дохнуть. Перед ее ногами показались бы щепками ноги англичанок, немок, француженок и женщин всех других наций…» Мало сказать, что это написано плохо, – это написано чудовищно. Сам Давид Бурлюк с самим Вадимом Шершеневичем, соберись они вдвоем, чтобы воспеть девичью красоту, ничего более натужного и дикого не сочинили бы.

Но когда Гоголь принимается рассказывать о вещах, в природе не существующих, все под его пером оживает, и дышит, и пышет здоровьем. «Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два слова на таком странном языке, что ученые уже три года стараются определить и еще до сих пор ничего не открыли. Я читал тоже в газетах о двух коровах, которые пришли в лавку и спросили себе фунт чаю…» Никто в мире, кроме Гоголя, так не писал и больше уже не напишет.

Современный Биографический словарь признает традиционное (идущее от Белинского) причисление Гоголя к писателям-реалистам в целом «справедливым», но в заключение статьи о нем туманно сообщает о том, что «более глубокие, подспудные слои» художественного мира Гоголя (связанные с «гротескно-фантастической линией» его поэтики) «стали открываться <…> особенно явственно в последние десятилетия, что выдвинуло Гоголя <…> в число наиболее значительных художников, оказывающих влияние на всю мировую культуру». Биографический словарь заканчивает свою статью о Гоголе следующим сенсационным сообщением: «В 1985 году