Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

головой я знал – Коля Штейнфас, Николай Константинович – тот, что в Нью-Йорке сейчас… Коля Штейнфас, как же… Курчавая, значит, голова, с очень умными (Штейнфас, точно!) и очень печальными (нет, не Штейнфас…) глазками под густыми бровями (Брежнев? Леонид Ильич?! точно, и просторное туловище как раз! и даже ноги у Леонида Ильича были, помнится, коротковаты), с крупным правильным ртом (тут начинаешь судорожно представлять себе «неправильные рты» – кривые, может быть, или совсем безгубые? – в общем, не такие, как у Потугина), нехорошими зубами (нет, не Брежнев…) и тем чисто русским (не Штейнфас, нет) носом, которому присвоено название картофеля…

Ну и так далее. Перевернув страницу с подобным описанием, остаешься ни с чем. Ничего здесь увидеть нельзя. Получаешь от чтения некое общее впечатление – такое впечатление можно еще получить, наблюдая за человеком, который умело вышивает гладью или выпиливает лобзиком. Приятные занятия и, кажется, безвредные, но при чем же здесь художественное творчество? Что создал на этой странице Тургенев?

И знаете, раз уж зашел у нас преждевременный разговор о Тургеневе, сообщу вам кстати, что вовсе он не безвредный – этот реалистический тургеневский метод. Приведу для примера другое «художественное описание» из романа «Дым». Тургенев здесь рассказывает об одном русском Ворошилове (убогом, как все русские в Париже), который осмелился однажды потревожить саму «Изабеллу, известную цветочницу Жокей-клуба»: осмелился, проще сказать, купить у цветочницы цветы. «Тогда Ворошилов в свою очередь кивнул ей пальцем. К нему она подошла, и он, выбрав в ее коробке крошечный букет фиалок, бросил ей гульден. Он думал удивить ее своею щедростью; но она даже бровью не повела и, когда он от нее отвернулся, презрительно скорчила свои стиснутые губы. Одет Ворошилов был очень щегольски, даже изысканно, но опытный взгляд парижанки тотчас подметил в его туалете, в его турнюре, в самой его походке, носившей следы рановременной военной выправки, отсутствие настоящего, чистокровного “шику”».

Точно известно, что под шифром «Ворошилова» скрывается у Тургенева Случевский – замечательный наш поэт, которого читающая Россия только во второй половине ХХ века начала открывать для себя. И конца этому радостному открытию пока что не предвидится.

Мы все хотим сегодня узнать о поэте побольше, а что же рассказал нам о нем Тургенев, близко Случевского знавший? Догадывались мы и без Тургенева, что походка Случевского, служившего в дни юности в гвардии, в Семеновском полку, должна была носить следы военной выправки. Спасибо Ивану Сергеевичу, что подтвердил. Но все остальное…

Допускаю, что тот мужчина, которому опытная парижанка Изабелла отнесла ближе к вечеру гульден Случевского, одет был «шикарнее» Случевского. Допускаю, что двадцативосьмилетний Случевский, одеваясь вообще «щегольски» (кто молод не бывал?), не достиг тех крайних характеристик мужского экстерьера, тех вершин парижского шика, которые доступны были в Париже 1866 года только цирковым борцам и некоторым (далеко не всем!) писарям французского генерального штаба. Но какая же во всем этом важность? Носи действительно Случевский «турнюр» (вот эту нашлепку на заднице, приподнимающую женское платье), все же не так гадко было бы на сердце, как гадко от чистокровного «тургеневского реализма». До какого же униженного состояния умудрился довести к исходу пятого десятка лет свой бессмертный человеческий дух Тургенев! «Опытный взгляд парижанки» сделался для человека мерою всех вещей. Позор, тоска…

Надеюсь, вы почувствовали разницу в творческом методе двух знаменитых русских писателей. У Достоевского даже второстепенные персонажи (спившийся чиновник Мармеладов, спивающийся штабс-капитан Снегирев) умны, талантливы и непредсказуемы, как сам их создатель. Знакомство с этими людьми будит мысль, знакомство с ними обогащает, потому что и Мармеладова, и Снегирева Достоевский нашел в своем сердце, вытащил из себя. Достоевский в этих персонажах не весь, но в этих персонажах есть Достоевский!

Под «волшебным пером Тургенева» и крупный поэт превратился в убогого дурачка. Долго наблюдая Случевского со стороны, Тургенев решил, наконец, что уж этого-то господина он раскусил вполне, – и выдал на-гора «художественное описание Ворошилова».

Мармеладова и Снегирева Достоевский создал, их раньше не было, – создал и подарил читателю. Тургенев, взявшись описывать молодого Случевского, подарил читателю только картонную куклу «Ворошилова». Настоящего же Случевского Тургенев у читателя украл.

Возвращаемся к Гоголю, чей язык еще неправильнее (вспомним справедливые претензии Полевого!) и еще выразительнее языка Достоевского.

Рассмотрим для начала отрывок из восьмой главы «Мертвых душ». В нем рассказывается о жителях провинциального города, в который прибыл Чичиков.

«Многие были не без образования: председатель палаты знал наизусть “Людмилу” Жуковского, которая еще была тогда непростывшей новостию, и мастерски читал многие места, особенно “Бор заснул, долина спит” и слово “чу!”, так, что в самом деле виделось, как будто долина спит; для большего сходства, он даже в это время зажмуривал глаза. Почтмейстер вдался более в философию и читал весьма прилежно, даже по ночам, Юнговы “Ночи” и “Ключ к таинствам натуры” Эккартсгаузена, из которых делал весьма длинные выписки, но какого рода они были, это никому не было известно. <…> Прочие тоже были, более или менее, люди просвещенные: кто читал Карамзина, кто “Московские ведомости”, кто даже и совсем ничего не читал».

Содержание и форма прочитанного нами отрывка весьма замечательны, но, конечно, форма прочитанного нами отрывка намного замечательнее его содержания. Начнем все-таки с этого последнего.

Гоголь ясно указывает читателю на то, что самый тип просвещения, который выработало европейское человечество (и к которому примкнула, начиная с петровских времен, верхушка российского общества) неудовлетворителен. Но это не выговаривается прямо – это по-другому делается. Гоголь называет вразбивку ряд писателей, имеющих успех у жителей провинциального русского городка, – и мы смеемся над этими простаками, для которых «непростывшей новостью» остаются в 1842 году такие авторы, влияние которых Петербург и Москва пережили еще в екатерининскую эпоху (Юнг и Эккартсгаузен) или в начальную пору александровского царствования. Но мы неправильно – мы рановременно смеемся.

Провинция отстает от столичной моды, однако провинция в конечном счете никуда от столичной моды не денется, – все стадо окажется со временем там, где сегодня прохаживаются с горделивым видом одни только вожаки стада. Имена, перечисленные Гоголем: Юнг и Эккартсгаузен (которыми зачитывались Новиков и Лабзин), Карамзин и Жуковский (которыми зачитывался в юности Полевой), являются в действительности точными вехами, они отмечают путь, по которому проследовало русское общество из XVIII в XIX в., – путь, продолженный затем «Кавказским пленником» и «Героем нашего времени», продолженный затем Белинским и Некрасовым, Леонидом Андреевым и Горьким… Среди светских писателей России один только Гоголь чувствует с пророческой тоской, что весь этот путь куда-то не туда ведет, один Гоголь кричит: «Соотечественники! страшно!..» Можно подумать, он вправду видит те ужасы,