Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

положим, «не понимает» Гоголя, но Розанов дает Гоголю настоящую меру в таком, например, высказывании: «Щедрин около Гоголя, как конюх около Александра Македонского». Розанов самого Льва Толстого поправляет, когда тот, в эстетических трактатах своих, «ставит Гоголю то “3”, то “1”»: Розанов справедливо называет подобные попытки оценить Гоголя по достоинству – примером «приятного самообольщения» Льва Толстого. Конечно, Толстой великий художник, но гоголевское художество еще выше толстовского; Толстой забывает свое место, Толстой бесчинствует, когда начинает ставить Гоголю оценки «за художественность»!

«И весь Гоголь, – горестно восклицает Розанов, – весь, – кроме “Тараса” и вообще малороссийских вещиц, – есть пошлость в смысле постижения, в смысле содержания. И – гений по форме, по тому, “как” сказано и рассказано».

Розанов видит в Гоголе великую силу, и сила эта кажется Розанову враждебной, темной; против этой силы он сражается до конца своих дней; умирая, Розанов восклицает (в «Апокалипсисе нашего времени»): Гоголь победил!.. Да и сам Аполлон Григорьев, разглядев в Гоголе «ненавистника великорусского начала и племени» (т. е. малоросса, в принципе неспособного постичь великорусскую цивилизацию), не забывает отметить, что ненавистник этот – «великий».

Замечу сразу, во избежание недоразумений, что я не разделяю розановского страха перед Гоголем. Я не боюсь, что моя великорусская сущность как-нибудь пострадает от того, что глаз великого художника, принадлежащего к соседнему племени, косо на нее посмотрит и искаженно отразит. Для меня интересно и для меня полезно знать, как я выгляжу в глазах иноплеменника.

Притом же украинец Гоголь был писателем русским. Именно русская речь позволила Гоголю реализовать с впечатляющей силой свою природную гениальность (которая могла ведь остаться потенциальной, возможной гениальностью), именно русский язык сделал из Гоголя писателя мирового. Что бы он смог выразить на природном наречии своем в первой половине XIX столетия, кроме любви к галушкам да неприязни к москалям?

Пожалуй, можно видеть в Гоголе трагическую фигуру русского гения, разорвавшегося надвое между Малой Русью и Русью Великой. Хотя подобный взгляд несколько Гоголя упрощает, все же он лучше, чем ничего.

Об этом «ничего» скажу несколько слов отдельно.

Постараемся все-таки понять, что видит в Гоголе среднестатистический российский литературовед. Мне кажется, он всегда имеет перед глазами памятник Гоголю, который установлен был в Москве в самом конце сталинского царствования. Вот этот веселый и ражий Гоголь, который протягивает с пьедестала едущим мимо него на Лубянку друзьям-чекистам свиток своей партийной прозы и как бы говорит им: «Взгляните, что мы тут с товарищем Щедриным для вас набросали. Всегда помните, как сильно орудует среди нас классовый враг. Призываю вас к усиленной бдительности, товарищи, – к усиленной!» – и есть тот Гоголь, которого видит, в очах души своей, современный российский литературовед.

(Иной москвич пожалуй уже и обидится на меня за постоянные шпильки по адресу первопрестольной и некогда белокаменной столицы нашей, которые я себе позволяю. Не сердитесь! Все-таки у вас в Москве сохраняется возле общежития Литературного института почти что настоящий памятник Гоголю – андреевский памятник. В моем же родном городе установлен был при губернаторе Собчаке такой памятник Гоголю, которому и названия нет на человеческом языке, – какой-то вообще «памятник сифилису» установлен был в Петрограде, под видом памятника Гоголю, в лихие девяностые годы!)

Современному российскому литературоведу следует задуматься о великой силе союза «и». Ну, не любит этот союз, когда его ставят между двумя именами, принадлежащими к разным уровням, к разным планам духовного бытия. Попробовал однажды поэт наш Некрасов помечтать о том вожделенном времени, когда русский крестьянин понесет с базара тома «Белинского и Гоголя» – и всем сразу стало понятно, что поэт наш Некрасов в действительности из себя представляет. С человеком, который способен написать «Белинский и Гоголь», никто же не станет говорить об искусстве всерьез; подобного «специалиста в вопросах эстетики» все понимающие люди будут старательно обходить стороной!

Шепну напоследок нашему литературоведу на ухо: не срамитесь больше. Никогда больше не говорите «Гоголь и Щедрин», «Александр Македонский и Конюх», «Баратынский и Винокуров», «Пушкин и Вера Панова». Постарайтесь хоть в малости, хоть в правильном употреблении коротенького русского союза «и», быть на высоте того высочайшего предмета (русская классическая литература), к постижению – и к сохранению! – которого вы призваны. Напрягитесь. Вы справитесь, если вы захотите.

Какой Гоголь критический реалист? Этот южный человек, постоянно страдавший в России от холода и совсем слабо ее изучивший, отыскал в себе самом все «ужасы России», из-под своей черепной коробки извлек он на свет Божий Манилова и Чичикова, Пирогова и Писарева, Хлестакова и Подколесина.

Никакой тайны из этого сам Гоголь не делал. С полной откровенностью поведал он в «Авторской исповеди» о том, что главным предметом его литературных занятий были всегда «не русский человек и Россия, но <…> мои собственные душевные обстоятельства».

О том же, в более развернутом виде, рассказывает он в «Выбранных местах»: «Во мне заключалось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я еще не встречал доселе ни в одном человеке. Бог дал мне многостороннюю природу». Чичиков и Хлестаков, рассказывает далее Гоголь, создавались так: «Взявши дурное свойство мое, я преследовал его в другом званье и на другом поприще, старался изобразить его в виде смертельного врага, нанесшего мне самое чувствительное оскорбление, преследовал его злобой, насмешкой и всем чем ни попало. Если бы кто увидал те чудовища, которые выходили из-под пера моего вначале для меня самого, он бы, точно, содрогнулся».

Гоголь так заканчивает свою исповедь: «Когда я начал читать Пушкину первые главы из “Мертвых душ”, <…> то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнес голосом тоски: “Боже, как грустна наша Россия!” Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка. Тут-то я увидел, что значит дело, взятое из души…»

Так что напрасной была неприязнь Аполлона Григорьева и Розанова к «великому ненавистнику великорусского начала». Россия, изображенная Гоголем, не есть реальная Россия в царствование Николая I-го, но дело, взятое из души малоросса. К тому же, болезненный малоросс этот был искренний монархист, острее чувствовавший особую стать великорусской государственности и более эту стать ценивший, чем слишком многие природные наши великороссы. Этот болезненный малоросс всеми своими мыслями, всем умирающим составом своим принадлежал Русской Православной Церкви. Этот человек реально верил в Бога.

Исключительная религиозность Гоголя вызывала у того же Розанова недоумение: что это за религиозность такая, которая не мешала