Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Вольтер: «Она была направлена противу господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов, а любимым орудием ее была ирония холодная и осторожная и насмешка бешеная и площадная».

«Влияние Вольтера было неимоверно, – подытоживает Пушкин. – Следы великого века (как называли французы век Людовика ХIV) исчезают». Это нужно почувствовать: Вольтер не просто пересилил своим влиянием влияние названных Пушкиным поименно «Паскаля, Боссюэта и Фенелона, Буало, Расина, Молиера и Лафонтена» – он вытоптал самые следы присутствия в мире этих великих людей.

В XIX столетии на ниве разлагающего смеха продуктивно потрудился Гейне (вспомним хотя бы его «Зимнюю сказку»); можно упомянуть и нашего Владимира Соловьева, тоже, по слову Блока, «зараженного болезнью безумного хохота» и обратившего свой недуг против гидры русского национализма, обрушившего свой безумный хохот на головы настоящих русских мыслителей, подобных Страхову или Данилевскому.

«Революционная ситуация» в России 1860-х годов во многом была подготовлена и спровоцирована деятельностью сатирических листков, издававшихся редакцией «Современника». В ходе революции 1905 года ядовитые листки, подобные «Искре» и «Свистку», исчислялись уже сотнями. После 1917 года на многострадальную Россию толпой наползли юмористы с юга. Все эти Ильфы, Петровы-Катаевы, Жванецкие-Петросяны и проч. далеко не были так одарены словесно, как одарен был словесно Вольтер, однако их примитивное, бешеное и площадное остроумие не встретило должного отпора со стороны коренного населения страны и произвело в сфере русского духа почти невероятные разрушения. Причина безнаказанности, с которой действовали в русской литературе ХХ столетия корифеи одесского духа, лежит на поверхности: «Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем» расчистила для них поле деятельности, рассеяла людей, способных духовно противостоять бешеному совокупному натиску Остапа Бендера, Бени Крика и Оси Брика, кого-то физически уничтожила, уцелевших – деморализовала.

В общем, нет никаких сомнений в том, что смех опасен, что он может служить орудием зла. По тонкому замечанию Новалиса, «светлые души лишены остроумия».

Суть вопроса в том, что примерами, приведенными выше, природа смеха вовсе не исчерпывается. Вспомним глубокомысленное суждение Пушкина, завершающее его заметку «О поэтическом слоге»: «…Иногда ужас выражается смехом. Сцена тени в “Гамлете” вся писана шутливым слогом, даже низким, но волос становится дыбом от Гамлетовых шуток».

Нельзя назвать душу Гамлета «светлой», тем более нельзя назвать душу Гамлета «темной». Душа датского принца – сложная душа. Вот и Новалис в том фрагменте, начало которого приведено было чуть выше, развивает свою мысль следующим образом: «Остроумие свидетельствует о дисбалансе, является следствием душевного расстройства, но и средством его преодоления <…> Состояние полного распада – отчаяние или духовная смерть – есть выражение самого жуткого остроумия».

Природа «Гамлетовых шуток» принципиально не наступательна, не агрессивна. Датский принц только обороняется, только заслоняется щитом иронии от напирающего на него зла.

Сходную природу имеет и гоголевский юмор, что ясно засвидетельствовано самим Гоголем: «Причина той веселости, которую заметили в первых сочинениях моих, показавшихся в печати, заключалась в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе все смешное, что только мог выдумать».

Уместно вспомнить по этому случаю один известный эпизод из начальных дней Французской революции. Революционная толпа захватывает на парижской улице молодого аристократа и собирается расправиться с ним, тащит к ближнему фонарю… Молодой человек отбивается какое-то время, а потом смиряется со своей участью и произносит: «Черт с вами, вешайте. Светлее от этого вам не станет». Толпа разражается хохотом; молодого аристократа отпускают восвояси. Хорошая шутка спасла человеку жизнь… И это не счастливая случайность; природа смешного и заключается, как я уже говорил однажды, в несоответствии какого-то конкретного жизненного явления своей идеальной норме, которая прочно укоренена в сознании как самого комического автора, так и его читателя (слушателя). Шутка молодого аристократа дала вспышку, заставившую присесть на задние лапы обезумевшую толпу, осветившую для нее на миг реальное положение вещей в Божьем мире. Ненормально делать из фонаря виселицу, фонарь должен давать свет.

Спрошу у поборников несмеющегося, сурового Православия: неужели Бог и такую шутку запрещает?

Объект начинает отбрасывать тень комического, тень гротескного в ту минуту, когда на объект падает свет Божьей Правды. Наш мир не таков, каким первоначально задумал его Бог, мир лежит во зле, правда сущего далеко отстоит от правды должного. Человеческий род, по слову поэта, «достоин слез и смеха»… В этом мире смех, который мы будем называть «оборонительным», присущ человеку, имеющему возвышенные понятия о жизни. Такой человек шутит, чтобы защитить свои идеалы от напора жизненной реальности, слишком часто вступающей с ними в противоречие. Смех или слезы преобладают в «оборонительном» юморе – вопрос второстепенный, более говорящий о темпераменте комического автора, чем о чем-нибудь другом. Крылов шутит добродушно, Грибоедов шутит желчно, Гоголь шутит горько, но все они шутят более или менее об одном, все они наводят луч своего юмора на такую реальность, которой ни один читатель подражать не захочет! И тот же Гоголь неоднократно писал о том, что современного горделивого грешника (который ни Бога, ни даже полиции не боится) один только страх показаться смешным может удержать в узде.

«Наступательный» смех связан обычно с поруганием чужих святынь. По сравнению со смехом «оборонительным», здесь все вывернуто наизнанку. Здесь не действительность казнится за отступление от христианского идеала, здесь христианский идеал обнаруживает (якобы) свою несостоятельность при встрече с реальностью и безжалостно за это казнится. Высокие чувства, драгоценные Пушкину, греческая древность и святыня обоих Заветов приносятся в жертву обывательскому «здравому смыслу», всепобеждающей «моде», светским «приличиям» и тому подобным малозначащим вещам.

Не станем ходить далеко, обратимся к роману «Двенадцать стульев», который слишком многим нашим соотечественникам кажется до сих пор романом блистательным, романом классическим! Рассмотрим ряд персонажей этого романа. Вот русский интеллигент, претендующий на роль носителя национального самосознания (точный перевод немецкого термина die Intelligenz – «самосознание»). В действительности же человек этот – слабоумный болтун и эротоман. Не имея шансов понравиться какой-либо посторонней женщине, он занудно пристает к бывшей жене, которую от него тошнит. Он забывает гасить свет в сортире, и соседи по коммунальной квартире секут его за это… Вот русский священник, предстоящий перед Божьим алтарем, молящийся за страну и народ о «благорастворении воздухов», о «временех мирных» и о прочих абсолютно необходимых для нашего с вами существования вещах. В действительности же человек этот – лицемер и тупица. Узнав на последней исповеди одной из своих прихожанок о существовании неких спрятанных сокровищ, он оставляет богослужение и начинает гоняться за чужими бриллиантами, он носит на своей груди как новую каинову печать круг уворованной