Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

готовому? Разве не понятно, что внук Кунерсдорфского героя, самозабвенно подбирающий рифмы к слову таракан: «Таракан как в стакан…», – жалкий выродок?

Труднее понять творческую причину вышеуказанного явления. Почему, в самом деле, помещик двенадцати тысяч душ (по нынешней терминологии – миллиардер, олигарх) увлекается вдруг сочинением тараканьих виршей?..

Рассмотрим по этому поводу один эпизод из актуальной истории русской литературы, случившийся в начале 1833 года. Пушкин (и примкнувший к нему Вяземский) ощущают вдруг внутреннюю потребность пройти «школу Мятлева», хотят подучиться у него искусству сочинять забавную галиматью. Три поэта сходятся снова и снова для того, чтобы работать в три руки над известным стихотворением «Надо помянуть, непременно помянуть надо...» Александра Осиповна Смирнова-Россет так рассказывает об этом времени: «Гоголь давал своим героям имена все вздорные и бессмысленные, как в наших водевилях. Он всегда читал в “Инвалиде” статью о приезжающих и отъезжающих. Это он научил Пушкина и Мятлева вычитывать в “Инвалиде”, когда они писали памятки. У них уже была довольно длинная рацея:

Михаила Михайловича Сперанского

И почт-директора Ермоланского,

Апраксина Степана,

Большого болвана,

И князя Вяземского Петра,

Почти пьяного с утра.

Они давно искали рифм для Юсупова. Мятлев вбежал рано утром с восторгом: “Нашел, нашел:

Князя Бориса Юсупова

И полковника Арапупова”».

И как тут не вспомнить Архимедову «эврику»! Тридцатисемилетний камергер, генерал-майор от финансов, родной внук Кунерсдорфского героя вбегает «рано утром» к Пушкину, чтобы разбудить его воплем: «Нашел, нашел!» Что нашел? Нашел рифму к Юсупову…

Мы видим, что время, которое мы сейчас рассматриваем, – время, особо предрасположенное к комическому. Комическое в это время обретается людьми на каждом шагу, потому что люди его ищут. Именно в это время, на рубеже 20-30-х годов, происходит кратковременный расцвет русского водевиля (Писарев, Кони, Ленский). Водевиль – не сатира; и для нас особенно важно запомнить сейчас, что Мятлев – не хищный сатирический поэт, а травоядный юмористический поэт, чистый комик. В этой узкой области русской словесности были у него прямые предшественники (Долгоруков, Шаховской, Неелов), среди современных Мятлеву поэтов имелся у него сильный соперник в деле бескорыстного шутовства – Соболевский, но все-таки Мятлев остается главной фигурой в том уклонении общественного вкуса к чистому комикованию, которым была отмечена первая половина николаевского царствования.

И второй важный момент, которым это уклонение ознаменовалось, должны мы отметить. Люди тянулись к комическому не потому, что им чего-то недоставало, не от какой-то душевной или интеллектуальной бедности, а именно потому и только потому, что людям всего хватало, что художественная жизнь в Петербурге была тогда полна до краев, била ключом! Нам трудно представить себе сегодня те бытовые условия, в которых Мятлев существовал. Огромный дом, в котором поэт жил «среди роскоши и произведений искусства», дом, наполненный «картинами, статуями и разными редкостями Италии…» В этот-то дом хлебосольный Мятлев неустанно зазывал гостей – приходите, господа, послушать у меня на дому Джудитту Пасту; Глинка Михаил Иванович будет ей аккомпанировать. Все в таком роде… Сами эти гости, посещавшие мятлевские музыкальные вечера, попали сегодня почти поголовно в Энциклопедический словарь – вместе с Глинкой и Джудиттой Пастой.

Вот от такой-то жизни (сказочной, по сути дела: насыщенной не только изобилием денег, здоровья, досуга, но и серьезными художественными интересами) Мятлев сбегает, чтобы предаться подвижническому труду – труду запихивания в стихи Таракана и князя Бориса Юсупова. Вам это понятно?

«Чего тут не понять? – скажет в ответ иной читатель. – С жиру бесились. Как гласит пословица: мать всех пороков. Ну, эта… Праздность, короче!»

Хорошо. Попробуем, в таком случае, взглянуть на явление (творческой причиной которого наш оппонент только что признал праздность) изнутри. Рассмотрим наискосок творческую биографию Мятлева.

Как поэт Мятлев начинается в середине 30-х годов, когда он выпускает подряд два сборника элегий. Небольшие сборники (по 14 элегий в каждом), принципиально анонимные (оба сборничка открываются характерным грифом: «Уговорили выпустить»). Слабые элегии. Один советский исследователь назвал их «потенциально пародийными». Это точные слова. Одновременно с Мятлевым вступают в литературу с большой помпой Бенедиктов и Кукольник – два поэта, в чьих стихах Л. Я. Гинзбург разглядит со временем «неумышленную пародию».

Неумышленная пародия и пародия потенциальная… Понятно, о чем идет речь в первом случае. Бенедиктов и Кукольник искренне видят в себе поэтов «шире Пушкина», творят с соответствующим размахом – а получается в результате что-то смешное и жалкое. Повторяется басня Лафонтена «Лягушка и Вол». Получается автопародия…. О чем идет речь во втором случае? Это непросто объяснить.

Мятлев начал писать стихи рано; для него это было легко и естественно – говорить стихами, перекладывать любую прозу в стихи. Фея-крестная, прилетавшая к колыбели Мятлева, вложила в младенца импровизационный талант, подарила жадный интерес к устному народному слову, вкоренила в него жилку народности.

С такими-то исходными данными тридцативосьмилетний Мятлев приступает наконец к серьезному литературному творчеству, начинает сочинять свои элегии – и вдруг видит, что «шире Пушкина» не получается. Видит, что не получается почти ничего… В этой вдруг открывшейся безнадежности умный Мятлев – живучий и верткий, как угорь, – сохраняет присутствие духа. От этой-то безнадежности он ускользает в область пародии – пока что «потенциальной».

Уже в первых напечатанных элегиях его обнаруживаются странные стилистические сдвиги:

Осуществилась мысль поэта,

Душа святыней обдалась, —

или:

В надеждах часто я встречаю недочет.

Смотришь на эти три строчки и не веришь своим глазам. Случевский! Тот самый поэт, которого еще нет на свете, который еще только родится в Петербурге в 1837 году, а поэтом сделается через много-много лет, – весь уже тут! Что это?

На четвертом чтении мы с вами подробно обсуждали вопрос о «заимствованиях» и «влияниях» в искусстве. Тогда мы остановились на простой мысли: поскольку из личного бесстыдства и чужих строчек ничего прочного в поэзии соорудить нельзя, незачем тогда и заводить тяжелый разговор о приоритетах и проч.

Похоже, что в тот раз мы решили вопрос только наполовину. Прямое заимствование в искусстве неплодотворно и неконструктивно; влияние одного художника на другого, предвосхищение художником каких-то открытий, которые оформятся окончательно в творчестве художников будущего, – случаются сплошь и рядом. Рассмотрим два-три случая подобных «предвосхищений».

Помню, как однажды Кирилл Бутырин, склонный вообще к эпатажным заявлениям, начал внушать своим слушателям странную мысль: главное стихотворение в русской поэзии – «Утро туманное, утро седое…» Не помню в точности всей аргументации, которой Кирилл Михайлович подкреплял свое заявление (не сомневайтесь, что