Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

нами две жизненные позиции, две творческие парадигмы. Поэт Кольцов, живший в суровую эпоху, родившийся в мещанском сословии и, несомненно, подвергавшийся социальному гнету, совсем почему-то этого гнета не чувствует и всё воспевает величие родной земли и красоту человека, которой на этой земле живет. Поэт Некрасов, избавленный дворянской грамотой от какого-либо гнета, посвящает жизнь бесплодному, но гуманному сочувствию представителям низших сословий, которые ведь подвергаются гнету, которые ведь страдают!.. Так порадуемся же за поэта Мятлева, который не застрял на этом распутье, но твердо ступил на трудную, на правильную дорогу. Не оскорблять великий народ сентиментальным барским сочувствием к его неимоверным трудам, но постараться войти в радость своего народа и тем самым, хотя бы отчасти, к его реальному величию приобщиться.

Впрочем, это сказать легко: «войти в радость своего народа» – сделать это трудно. Мы говорили уже о том, что Мятлев, рано осознавший практическую безнадежность своего творческого пути, «ускользает в область пародии» – точнее было бы сказать, что в область пародии Мятлева сносит. И это понятно: пародия – простое передразниванье – самая легкая и самая естественная часть многообразной «смеховой культуры».

Многие ли у нас сознают, что знаменитый мятлевский «Таракан», давший обильные всходы в последующей русской литературе, нашедший звучный отзыв у самого Достоевского, у Заболоцкого, у Николая Олейникова, – есть прямая пародия на одно из самых напряженных и мрачных стихотворений Полежаева «Вечерняя заря»?

Вспомним еще раз Бахтина, проникшего глубоко в смысл литературной пародии: «пародируется не Троянская война и ее участники, а их эпическая героизация, не Геракл и его подвиги, а их трагическая героизация». Так и в «Таракане» пародируется не горькая земная участь студента Полежаева, угодившего в солдаты, а дурная исступленность, дурная перенапряженность его лирики. «Не расцвел – и отцвел // В утре пасмурных дней; // Что любил, в том нашел // Гибель жизни моей», – ну, отцвел, ну, в утре дней. Таракану, попавшему в стакан, тоже несладко приходится… Суть дела в том, что в русской культурной традиции принято проще относиться к факту собственной гибели. Как сказано в известном стихотворении Исаковского, ставшем народной песней, «а коль придется в землю лечь, так это ж только раз». Вдвойне неслучаен тот факт, что «Вечерняя заря» Полежаева осталась без потомства в последующей литературе, а пародирующий ее «Таракан» дал отмеченные выше обильные всходы.

Итак, поэта Мятлева неукоснительно сносит «в область пародии», и именно пародия в конце концов выносит Мятлева на большую литературную дорогу. «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой», ставшие вершиной мятлевского творчества, насквозь и сплошь пародийны. Принято видеть в госпоже Курдюковой «прямую предшественницу Козьмы Пруткова». Отчасти это справедливо. Курдюкова и Прутков – две грубые маски, за которыми скрываются весьма утонченные лица. Но отличие в данном случае важнее сходства. По справедливому замечанию советского исследователя, «в отличие от Козьмы Пруткова, Нового Поэта (Панаева. – Н. К.) и т. п., направленность <…> «Сенсаций…» – внелитературная». Что же пародируется в «Сенсациях и замечаниях госпожи Курдюковой»? Пародируется в них та «ситуация принципиального двуязычия русского образованного общества», которая достигла своего апогея в царствование Николая Павловича.

Макаронизмы – постоянное увлечение Мятлева, фирменный знак его поэзии. И правда ведь, есть в макаронизмах что-то привлекательное. В 60-е годы прошлого века поэт-лауреат Бродский, проживавший тогда в Ленинграде, с неизменным успехом исполнял с эстрады свое стихотворение «Два часа в резервуаре», буквально нашпигованное макаронизмами. Это звучало тогда так смело, так оригинально! О Мятлеве ни сам Бродский, ни слушатели его, естественно, не вспоминали. Бродский в этом случае стремился, по своему обыкновению, лягнуть звонкоголосую падаль – задеть официально признанных советских поэтов (ну, там, Евтушенко, Рождественского), которым, в силу их низкого общеобразовательного уровня, макаронические стихи и в страшном сне привидеться не могли. Стихотворение «Два часа в резервуаре» явилось, таким образом, литературным манифестом нарождающегося ленинградского андеграунда, уверенно и твердо заявлявшего о своем культурном превосходстве над советским культурным официозом… Другое у Мятлева. В отличие от Бродского, ознакомившегося с немецким языком в размере стандартной программы советской школы-семилетки, Мятлев владел французским языком в совершенстве. Среди людей его круга это было обычным явлением. Но столь же обычной в высшем кругу николаевской знати была ситуация, когда в этот круг проникали представители низших сословий – выслужившиеся или просто разбогатевшие и отличившиеся в делах благотворительности люди, – люди, которые говорили по-французски дурно. Вот почва, на которой вырастает и тучно наливается мятлевская пародия: дурной французский язык, с носителями которого поэт регулярно сталкивался в обществе. Но дальше начинается что-то странное: пародия русского поэта начинает расти совсем не в том направлении, которого следовало бы ожидать. Никакого снобистского высокомерия, никакого глумления над очередным «мещанином во дворянстве», над очередным индюком, сдуру залетевшим в барские палаты… Русский поэт всматривается в этих «мещан во дворянстве» и видит, что они, да, немного смешные, но они – почтенные. В чем-то заслуженные. Несомненно, порядочные. Что эти люди – они нормальные. Что они – люди.

Простое мятлевское открытие предопределило скорое падение «ситуации принципиального двуязычия русского образованного общества». Если уж такому шуту гороховому, каким слыл повсеместно Мятлев, открылось вдруг с полной ясностью, что быть можно дельным человеком, не зная в совершенстве французского языка, значит и необходимость общественная в таком знании прошла. Уже в следующем поколении русское образованное общество становится одноязычным.

Сам Мятлев назвал как-то раз Александру Осиповну Смирнову-Россет «истинной, настоящей матерью Курдюковой». Тут имеется в виду реальный эпизод, случившийся в конце 30-х годов на придворном бале-маскараде. Ну вот надоело однажды Смирновой-Россет скучать на этом затейливом празднике и она, перешепнувшись с А. Ф. Орловым, затевает смелую мистификацию. Генерал Орлов подводит к императору, торчащему, как положено, у какой-то классической колонны, прелестную молодую женщину, черты лица которой, в соответствии с традициями бала-маскарада, покрыты, и произносит: «Вот очень любезная маска, государь, только плохо говорит по-французски». И Александра Осиповна, следуя зову своего блестящего природного остроумия, начинает импровизировать, начинает трещать: «Мон пер иль ете юн капитан де ́ларме де Кавказ, ма мер вдова, авек боку дез енфатс» и прочее. И государь, надо сказать, не узнает Смирнову под маской, но, видя перед собой некую приветливую женскую особь с блестящим экстерьером и дурным французским языком, смягчается, кивает, начинает вникать в жизненные проблемы любезной маски, описывающей свои несчастья («мес малёр»), поминутно повторяющей: «А у нас в Саратове…»

Вот малое горчичное зерно, из которого вырос литературный образ госпожи Курдюковой. Образ дикой саратовской помещицы, которая плохо говорит по-французски, но обладает верными жизненными правилами, безукоризненным здравым смыслом. На известной иллюстрации художника Тимма к единственному прижизненному изданию «Сенсаций и замечаний…»