Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

изображен сам Мятлев, который стоит перед зеркалом, а в этом зеркале отражается бесформенная женская туша, отражается госпожа Курдюкова… Можно сказать, что Мятлев, всматриваясь в эту гротескную фигуру, старается постигнуть характер народной русской субстанции, молча узнает России неповторимые черты.

«Сенсации и замечания…» родились на чужбине, во время трехлетнего заграничного путешествия, которое Мятлев, выйдя в отставку, предпринял. Все то новое и важное, что Мятлев за эти годы странствий осмыслил и освоил, в первую очередь – те новые стороны, которыми открылась для него Россия из прекрасного (не такого уж и прекрасного) далека, вошли в «Курдюкову». Степной помещице доверил он самые заветные свои переживания, лучшие свои мысли. И это ведь вполне в народном духе. Русская Психея, что скрывать, застенчива и чуть диковата. Прямое высказывание великих и вечных истин режет нам слух, кажется чем-то нескромным, чем-то фальшивым. Природный русский ум обычно скрывает себя, прячась за дымовой завесой балагурства.

Нам легче проповедовать в обличье юродивого, под маской дурака. Тоже годится и маска шестипудовой помещицы из саратовских степей…

Рассмотрим малый отрывок из «французской», незавершенной, части «Сенсаций и замечаний…» Госпожа Курдюкова присутствует в Париже на, как выразились бы сегодня, мировой премьере оперы Джакомо Мейербера «Гугеноты». Послушаем описание третьего акта:

Занавес тут опустили;

Мы мороженое спросили,

Ели, пили, через час

Снова занавесь взвилась.

Тут мусье с принцессой снова,

Не без ласкового слова

Всё ей нежности поет,

Честь с поклоном отдает.

А она ему манерно

Отвечает: «Ах, неверно!

Предостерегу, любя:

Все сердиты на тебя.

Спрячься, милый, в уголочке,

Ты услышишь о дружочке

Что здесь люди говорят».

Вдруг приходят – свят, свят, свят! —

Три, четыре генерала;

Все уселися сначала,

Всякий мнение дает,

Всяк мошенником зовет

Полюбовника принцессы,

И опять пошли процессы:

Как бы вора уловить,

Гугенотов всех убить.

Он всё слушает, сердечный,

Но, как таракан запечный,

Притаился, ни гу-гу!..

«Я бедняжке помогу» —

Про себя поет принцесса,

А уж дальше ни бельмеса

Я никак не поняла.

Вся компания ушла,

Полюбовник воротился,

Начал петь, потом решился

Тягу поскорее дать…

Но вот тут какая стать,

Я никак уж не добилась:

Вдруг принцесса разъярилась

И, Бог ведает зачем,

Закричала: «Же вуз-эм!»

Тут разнежились, запели,

Вдруг куранты зашумели,

И мусье бежит к себе,

А она – тут свит томбе!

Так, как сноп, и повалилась…

Занавесь тут опустилась,

Мы так были эшофе,

Что спросили дю кафе.

На наших глазах только что родился литературный прием остранения (или, что то же самое, очуждения), которым широко пользовался впоследствии Лев Толстой. Когда будете перечитывать «Войну и мир» и дойдете до знаменитого описания балета, увиденного глазами юной Наташи Ростовой, вспомните Мятлева, научившего Льва Толстого этому мудреному приему.

Что же нам сказать о Мятлеве в завершение сегодняшнего разговора? Простим ли мы ему «наглую смерть», смерть без покаяния? Признаем ли за человеком право посвятить свою жизнь – бесценную и неповторимую, единственную человеческую жизнь – пустому зубоскальству, «скоморошьему балагурству»? Думаю, что простим, думаю, что признаем.

Когда отечество находилось в смертельной опасности, когда шла война, когда нужно было умирать, Мятлев добровольцем вступил в действующую армию и не хуже других подставлял свой лоб под узкие французские пули. Когда настали времена мирные, Мятлев писал таракана, т. е. занимался специализированным высококвалифицированным трудом, обогатившим русское литературное слово, расширившим ареал его распространения. Бесспорно, Мятлев – не самый одаренный, не самый совершенный русский поэт, но Мятлев – один из немногих русских поэтов, находившихся постоянно в творческом поиске. От него остались броски сочинений. И, как мы убедились сегодня, броски эти нашли отклик в зрелом творчестве Пушкина, Достоевского, Толстого, Заболоцкого.

Вспомним стихотворение Ходасевича, посвященное обычному нашему четырехстопному ямбу:

С высот надзвездной Музикии

К нам ангелами занесен,

Он крепче всех твердынь России,

Славнее всех ее знамен.

Слишком понятна в людях, подобных Ходасевичу, тяга унизить военную славу России, тяга наплевать исподтишка на все ее знамена. Сомнительно, что общегерманский ямб занесли к нам непосредственно ангелы. Но все же рациональное зерно в этом стихотворении Ходасевича (последнем его стихотворении, стихотворении-завещании) есть.

Для чего вообще нужны военные победы? Хотим ли мы расползаться бесконечно по географической карте, подчинять своей власти чуждые и малосимпатичные нам народы, которые ненавидят нас, которые нас боятся, которые знать нас не хотят? Нет, конечно. Военные победы нужны для того, чтобы надежно оградить свою землю, чтобы жить на ней во всяком благочестии и чистоте, чтобы, радуясь жизни, выращивать на родной земле плоды самобытной национальной культуры.

Выскажу еретическую, может быть, мысль: всякий Кунерсдорф рано или поздно окажется тщетен, если не последует за ним во благовремении хоть какой-нибудь Таракан.

Только что на наших глазах разыгралась беспримерная историческая драма, когда величайшие военные победы, одержанные нашим народом во Второй мировой войне, вмиг обесценились.

Мой отец был ранен в августе 41 года на Лужском рубеже, пришлось ему побывать и на Курской дуге, мой дядя погиб на Невском пятачке, мои бабушка и дед со стороны матери умерли в блокадном Ленинграде. Мне горько и мне страшно думать о том, что на обломках их судеб воцарился в конце концов пьяный дегенерат Ельцин, подмахнувший своей беспалой рукой «беловежские соглашения». Как вообще могло произойти такое?

Сдается мне, что одна из причин, позволивших беде случиться, заключалась в специфических свойствах культуры («многонациональной советской»), которая с тупым упорством насаждалась на русской земле в 60-е, 70-е и 80-е годы прошлого века. Ядро этой культуры составляли песни Арно Бабаджаняна на стихи Роберта Рождественского, двухсерийные кинофильмы режиссера Герасимова, поэмы Евгения Евтушенко и Егора Исаева, увенчанные всеми мыслимыми и немыслимыми литературными премиями своего времени. Времени, когда вынужден был покинуть родную страну Андрей Тарковский, когда ни одной строчки своей оригинальной прозы не смог напечатать при жизни Варлам Шаламов, когда Олег Григорьев, однажды уже отсидевший, прятался от участкового, стремившегося посадить лучшего русского поэта второй половины ХХ-го столетия во второй раз… Да о чем тут говорить, когда абсолютно запрещенной, нелегальной литературой сделались в советские годы такие основополагающие памятники русской культуры, как «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона, написанное в XI веке, и древнейшая русская былина