Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

«Борьба Ильи Муромца с Жидовином»? Когда из программы русской школы навсегда исчезли духовные стихи, включая и фундирующий нашу народную культуру «Стих о Голубиной книге»? Когда сама славянская библия, вечное наследие великих учителей словенских Кирилла и Мефодия, как и синодальный ее перевод, запрещены были властью «к распространению на территории СССР» и 68 лет подряд тупо не переиздавались?

Стоит ли удивляться тому, что народ наш, когда настал час испытаний, не стал грудью на защиту многонациональной советской культуры, – квазикультуры, в которой все подлинное, все мононациональное было вытравлено на корню?

По-другому обстояло дело в России XIX века, когда воинскую русскую славу поддержала и своевременно закрепила литературная русская слава. Никто не осмелится назвать тщетными подвиги, совершенные нашими предками при Полтаве, Кунерсдорфе, Нови, Лейпциге, Кульме, потому что на фундаменте этих побед выросла грандиозная национальная культура. Онегина воздушная громада и мучительный огонь пяти великих романов Достоевского; вековечные свежесть, упругость стихотворной грибоедовской драмы, не разгаданной нами до конца. Тяжеловесная поступь толстовского эпоса и легкая, грациозная поступь многословного эпоса гончаровского. Чародей Гоголь, творивший около себя новые миры единым словом, одним дыханием. Тютчев нежный, с его «безграничным, вселенским размахом духа», и времеборец Фет. Лермонтов, мучитель наш, и учитель наш Баратынский…

Блистательным именам нет числа, и, перебирая их, растирая их между пальцами, натыкаешься со временем на импозантную фигуру автора, которого Федор Михайлович Достоевский назвал однажды «великолепным». Вот об этом авторе, о «самом великолепном Кузьме Пруткове», и пришло время нам поговорить.

По вескому суждению Блока, «были люди, которые с жадностью вдохнули “чистый воздух” К. Пруткова, задохнувшись в либерализме 60-х годов. Об этом говорила бабушка моя». Вот важное свидетельство, в котором отразился, как в зеркале, жизненный опыт культурнейшей петербургской семьи Бекетовых и которое прямо противоречит общепринятому взгляду на Козьму Пруткова как на видного представителя этого самого «либерализма 60-х годов». Вот что писал, например, о Пруткове знаменитый советский литературовед Борис Бухштаб: «Наиболее ценными своими сторонами творчество Козьмы Пруткова близко демократическому лагерю русской литературы. Недаром литературная биография Козьмы Пруткова так тесно связана с некрасовским “Современником” <…> В произведениях Пруткова преследуется отрыв искусства от жизни» и т. д. Рассуждения Бухштаба достаточно бесспорны; но и воспоминания Елизаветы Григорьевны Бекетовой о днях своей юности, когда Козьма Прутков казался ей и ее близким, страдавшим от дурного тона тогдашней «передовой» печати, страдавшим от воцарившегося в полуобразованном русском обществе либерального террора, глотком чистого воздуха, тоже ведь не были пустой выдумкой, тоже на чем-то основывались.

Заметим по этому случаю, что Бухштаб, расхваливая те «стороны творчества Козьмы Пруткова», которые кажутся ему «наиболее ценными», упомянул с неодобрением и о некоторых негативных сторонах прутковского творческого наследия: «Конечно, в этом наследии много непритязательного балагурства, бесцельной игривости, смеха ради смеха».

Вот мы и добрались до корня разногласий между матерым советским литературоведом Бухштабом и дворянской отроковицей Елизаветой Карелиной (в замужестве – Бекетовой), ставшей со временем родной бабушкой Александра Александровича Блока. В России, стало быть, имелось несколько Прутковых. Был «тесно связанный с некрасовским журналом» Прутков, который, «преследовал отрыв искусства от жизни» и приводил тем самым в бешеный восторг Добролюбова, Чернышевского, Салтыкова-Щедрина… Был Козьма Прутков, дерзнувший в годину горя предаваться «бесцельной игривости». Были, как мы скоро убедимся, и другие Прутковы.

Некий шизофренический колорит, которым внезапно окрасилась на наших глазах личность Козьмы Пруткова, обусловлен тем очевидным фактом, что Козьма Прутков – личность составная. Пять-шесть (а по некоторым сведениям и семь) человек приложили руку к созданию этого литературного образа, этой литературной маски. Естественно, что каждый из авторов стремился придать облику Пруткова свои собственные неповторимые человеческие черты.

Но, как мы помним из школьного курса стереометрии, любая плоскость задается тремя точками. Сосредоточимся поэтому на трех авторах, чей вклад в создание данной маски оказался решающим и определяющим.

Весь талант, вся свежесть, весь литературный блеск, которые только можно обнаружить в сочинениях Пруткова, принадлежат перу графа Алексея Константиновича Толстого. Без его участия, уровень этих сочинений остался бы уровнем капустника в привилегированном учебном заведении. Как ни хороши бывают порой подобные капустники, все-таки они предназначаются всегда для узкого круга заинтересованных лиц, все-таки они всегда остаются продуктом для внутреннего, для домашнего употребления.

«Юнкер Шмидт», «Вы любите ли сыр?…», «Память прошлого», «Осада Памбы», «Родное», «Церемониал погребения в бозе усопшего поручика и кавалера Фаддея Козьмича П…» – эти мелкие жемчужины самобытной толстовской лирики как бы нашиты на грубоватое сукно демократической сатиры, вытканной руками Алексея и Владимира Жемчужниковых. Конечно, эти перлы сукно украшают, отбрасывают на него различные блики, но что общего в сущности между сукном домашней выделки и жемчугами?

Маска Пруткова – маска фантастически тупого и крайне самоуверенного человека, типичного (по мысли Алексея Жемчужникова) бюрократа николаевской эпохи, поверившего раз и навсегда в то, что «усердие всё превозмогает». Применив этот принцип к области трудов художнических, состряпав с истинно медвежьим усердием несколько квазилитературных текстов, этот персонаж «начинает обращаться к публике как власть имеющий», начинает наседать на публику, буквально тыча всеми своими поделками ей в рыло!

Вот образ. Вот задание, под которое, вроде как, подстраивается А. К. Толстой. Но получается-то у него совсем другое!

Помню я тебя ребенком,

Скоро будет сорок лет;

Твой передничек измятый,

Твой затянутый корсет.

Было в нем тебе неловко;

Ты сказала мне тайком:

«Распусти корсет мне сзади;

Не могу я бегать в нем»…

Тонкое, слегка упадочническое письмо, напоминающее скорее бунинскую «Жизнь Арсеньева» или «Подлипки» Константина Леонтьева, чем литературные опыты какого бы то ни было держиморды. Оставаясь в здравом рассудке, невозможно поверить в то, что процитированные только что строчки и стихотворение сполна выражающее самобытный пошиб прутковской лирики, написаны одним человеком.

На мягкой кровати

Лежу я один.

В соседней палате

Кричит армянин, —

Примечательно, что Толстой (который был первоклассным сатириком) не захотел подарить Козьме Пруткову лучшие свои сатиры: «Сон Попова», «Историю государства Российского от Гостомысла до Тимашева», «Бунт в Ватикане», «Мудрость жизни»… Не захотел или, скорее, не смог. Потому что никто не поверил бы в то, что «Сон Попова» или «Мудрость жизни» могли быть сочинены тупорожденным Козьмой Прутковым. Откуда же берется общая убежденность в том, что «Юнкер Шмидт» и «Память прошлого» написаны тупицей?

Речь у нас пойдет сейчас о вещах, достаточно сложных. Я вовсе не то хочу сказать, что великий поэт А. К. Толстой напрасно вступил в творческий союз со своими бездарными двоюродными