Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

П. Боткин в письме к Фету: «Граф Ал. Толстой окончил свою драму “Федор Иоаннович” и читал ее у меня. Концепция характера Федора весьма удачна, хотя, как все произведения Ал. Толстого, не оживит читателя ни одним поэтическим ощущением. За то этот род талантов по плечу большинства».

А вот что пишет Фет в письме к Полонскому: «Никто более меня не ценит милейшего, образованнейшего и широкописного Ал. Толстого, но ведь он тем не менее какой-то прямолинейный поэт. В нем нет того безумства и чепухи, без которой я поэзии не признаю <…> Назову его первоклассным обойщиком, а не поэтом».

И наконец, еще один отрывок из письма. На этот раз Лев Толстой пишет Фету: «С вашими стихотворениями выписал я Тютчева, Баратынского и Толстого (речь идет здесь о первом посмертном издании «Полного собрания стихотворений» А. К. Толстого, вышедшем в 1876 году. – Н. К.). Сообществом с Тютчевым, я знаю, что вы довольны. Баратынский тоже не осрамит вас своей компанией; но Толстой – ужасен». В заключение своей эскапады Лев Николаевич сообщает, что один стих Баратынского «стоит дороже всех драм Толстого».

Достаточно на сегодня о графе Алексее Константиновиче. Замечу только, что, при всей «прямолинейности» лирических стихотворений А. К. Толстого и стихотворных его драм (не говоря уже о таком «геркулесовом столпе пошлости», каковым явился, по справедливому отзыву того же Фета, роман «Князь Серебряный»), сатирической поэзии А. К. Толстого присущи черты «безумства и чепухи», которые делают ее полноценной частью нашего классического литературного наследия, которые способны и сегодня оживить читателя подлинно поэтическим ощущением.

Возвращаемся к Козьме Пруткову. Вторая личность, скрывающаяся за этой популярной маской, – личность Алексея Михайловича Жемчужникова. Тоже большой аристократ, тоже потомок Разумовских (по материнской линии), тоже племянник знаменитого писателя Погорельского. Типичный русский либерал, проживший около двадцати лет за границей, проевший на круассанах и на марципановых лепешках родовое имение. Как сказано в современном Биографическом словаре, «Жемчужникова за границей удерживала стойкая неприязнь к атмосфере общественной безнравственности и национального самодовольства, установившейся, с его точки зрения, в России». Возвратившись на родину в 1884 году, Алексей Михайлович за недостатком средств проживал в провинции у родственников; примерно с этого же времени «Вестник Европы» начал усиленно публиковать и пропагандировать оригинальную поэзию Жемчужникова, нерв которой составляли восхваления «славной эпохи» начала 1860-х годов и укоры русскому обществу, не сумевшему на той заветной высоте удержаться… С подачи Стасюлевича, Жемчужников делается в 90-е годы знаменитейшим российским поэтом, едва-едва только уступающим в знаменитости самому непререкаемому Надсону. Умирает А. М. Жемчужников в глубокой старости в 1908 году – и русское общество надсадно оплакивает «знаменосца гражданского направления в поэзии», «последнего могикана идейной поэзии», почетного члена Общества Любителей Русской Словесности, почетного академика Петербургской Академии Наук и прочее, и прочее… Кстати сказать, и в советские годы оригинальные стихотворения Жемчужникова широко и беспрепятственно издавались; очевидная бездарность этой поэзии с лихвой искупалась, в глазах советских редакторов, ее «идейностью».

Большим либералом был и младший брат нашего академика Владимир Жемчужников. «В славную эпоху 1860-х годов» Владимир Михайлович Жемчужников теснее других создателей Козьмы Пруткова был связан с некрасовским «Современником» (в особенности – с Чернышевским)…

А теперь вспомним еще раз советского литературоведа Бухштаба. Думается, нам всем стало понятно, кому именно «творчество Козьмы Пруткова обязано наиболее ценными своими сторонами». Именно Алексей и Владимир Жемчужниковы «преследовали отрыв искусства от жизни», сочиняя пародии на благоуханную лирику Фета, Полонского, – на лучшие русские стихи, которые в ту пору появлялись в печати! Именно они создавали (уже после смерти Алексея Толстого) литературный канон Козьмы Пруткова, формируя грубые черты этой маски, исправляя, сокращая и дополняя находившиеся в их распоряжении семейные тексты.

Как мы уже говорили сегодня, образ Пруткова, оформившийся под туповатым резцом Алексея и Владимира Жемчужниковых, – образ типичного бюрократа николаевской эпохи. Заметим сразу, что типичность эта – странная. В любой стране, в любую ее эпоху существует хоть какая-нибудь бюрократия. В любой стране, в любую ее эпоху существует хоть какая-нибудь поэзия. При этом везде и всегда чиновник и поэт являют собой очевидную и общепонятную противоположность. И только в николаевской России бюрократ, притом типичный, захотел стать поэтом. Это действительно странно.

А впрочем, если мы повнимательней всмотримся в злокозненный круг высших представителей николаевской администрации, мы одних только литераторов либерального направления в нем и обнаружим. Старый арзамасец Блудов, ставший в николаевской России министром внутренних дел, старый арзамасец Дашков, ставший в николаевской России министром юстиции, старый арзамасец Уваров, ставший в николаевской России министром народного просвещения… Старый арзамасец Вяземский – управляющий Государственным заемным банком и камергер Двора; большой либерал Валуев, зять вышеупомянутого Вяземского, ставший в 38 лет губернатором всея Курляндии, вице-губернатор Салтыков (впоследствии – Салтыков-Щедрин, сатирик), директор правления Экспедиции заготовления государственных кредитных билетов Бенедиктов, флигель-адъютант Алексей Толстой, директор Департамента общих дел Владимир Жемчужников, директор Оренбургского тюремного отделения Александр Жемчужников, камер-юнкер и помощник статс-секретаря Государственного совета Алексей Жемчужников… Перечисление можно продолжать бесконечно.

Сухово-Кобылин с замечательной точностью указал в драматической своей трилогии на некий эстетический уклон в характере типичного чиновника николаевской эпохи. Ну да, герои Сухово-Кобылина вымогали с просителей взятки, они, прямо скажем, злодействовали, – но для чего они злодействовали? Для того только, чтобы удержаться на уровне современного западноевропейского просвещения, чтобы регулярно посещать итальянскую оперу. Они были незлыми людьми, они даже неохотно шли на очередное должностное преступление, но куда же им было деваться? Деваться им было некуда. Абонемент в оперу стоит дорого, жалованье чиновника невелико, а без итальянской музыки жить нельзя.

Козьма Прутков у Жемчужниковых задуман и устроен примитивнее сухово-кобылинского Кандида Тарелкина. Но и в образе Козьмы Пруткова есть изрядная доля художественной правды, которую Алексей Жемчужников нечувствительно в него вложил.

Конечно, будь Алексей Жемчужников сколько-нибудь крупным писателем, он сделал бы Козьму Пруткова побольше самим собой. Двум петербургским чиновникам, двум бездарным поэтам нетрудно было бы понять друг друга и, объединив свои маломощные творческие усилия, шагнуть далеко… Конечно, истинному Козьме Пруткову следовало бы родиться либералом – следовало бы неустанно вчитываться в творения Белинского, Добролюбова, Чернышевского и Писарева (как то делал любой реальный чиновник в его поколении), следовало бы подражать Некрасову и Д. Минаеву… «Поэтом можешь ты не быть, //Но гражданином быть обязан», – кто это написал? Некрасов? Да нет, конечно. Кто другой, кроме истинного Козьмы Пруткова, смог бы два этих удивительных стиха сочинить?

Будучи художником слабым, либерал Жемчужников сделал Пруткова своей противоположностью, т. е. врагом либерализма, каковых в реальной николаевской администрации можно было только с сильным осветительным прибором среди бела дня отыскать.