Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

И вот, именно в силу своей нелепости, эта маска становится вдруг обаятельной, начинает вдруг, по позднему выражению Н. А. Заболоцкого, струить тепло.

Подумайте сами, противу какого зла вооружались обычно великие сатирики земли. Вспомните те конкретные, до мельчайшей своей рвотной подробности прописанные злодеяния, в которых обвинял, например, Ювенал императора Клавдия. Вспомните Свифта, вспомните Смоллета, вспомните Ивлина Во… А теперь взгляните на Алексея и Владимира Жемчужниковых, обрушивающих топор своей сатиры на пейзажную лирику Фета, на маринистику Бенедиктова… Топорик-то игрушечный, но ведь и зло – никакое.

Для основной части петербургского, имперского, периода русской истории (от Петра Алексеевича до Николая Павловича включительно) наиболее характерна коллизия «дворянство-бюрократия». Немалое число бюрократов, взобравшихся на самый верх неприступной Табели о рангах, не были потомственными дворянами, немалое число столбовых дворян всячески уклонялось от государственной службы. Злая коллизия, ставшая нервом рассматриваемого периода, повысившая градус социального напряжения в стране.

Бюрократ Козьма Прутков, несомненно, дворянин потомственный. Но точно ли он бюрократ?

Мы видели бюрократов брежневской эпохи, мы видели бюрократов ельцинской эпохи. Всегда это были новые люди, вылезшие более или менее из грязи; всегда этих людей отличало грубое чванство, всегда их позывало на грубый разврат, всегда они стремились к грубой бытовой роскоши.

Козьма Прутков прежде всего человек почвенный, человек не новый. Дед его, родившийся при Петре Великом, прожил долгую жизнь и умер в конце царствования Екатерины Великой, оставив после себя замечательные «Гисторические материалы…», которыми зачитывался впоследствии Достоевский, увидевший в этих записках некий символ русского просвещения, каким оно было в XVIII столетии, – курьезный, но и грандиозный памятник, в котором отразилась целая эпоха умственного русского развития…

Козьма Прутков не строит каменных палат, не приобретает на наворованные средства земли или произведения искусства – он вообще, как мне кажется, не ворует. (Да и что можно украсть в Пробирной палатке?) Честолюбие его вполне удовлетворено «большим чином» и соответствующей чину орденской звездой, теперь он жаждет одной только чистой литературной славы, теперь он только пишет стихи. Козьма Прутков принципиально не насильническая, не бурбонская личность; этот человек добродушен. Ухаживая за дворовой девкой в собственной поместье, он не предъявляет на нее каких-то грубых феодальных прав – он к ней, как и положено между людьми, подкатывается, «незаметно, по-военному, подпуская ей амура» (стихотворение «Катерина»). При всей своей тупости, Козьма Прутков имеет тревожную душу; да просто этот человек – невротик, предпринявший, при первом слухе о намечающихся правительственных реформах, попытку самоубийства (мистерия «Сродство мировых сил», см. также стихотворение «Перед морем житейским»). Ограниченный человек, влюбленный в мудрость и красоту чисто платонически, то есть безответно, сочиняющий какие-то дурацкие проекты во благо России, которые никем и никогда не будут рассмотрены, – чему может он повредить?

Про заведомого негодяя в России говорят, что на него «пробу некуда ставить», – вот, стало быть, подобному человеку и нечего делать в Пробирной палатке, просто невозможно подобному человеку повстречаться лицом к лицу с ее директором! Козьма Прутков, с какой стороны эту тупорожденную личность ни рассматривай, личность не злая, не опасная, не дурная.

Собрать воедино разнокалиберные литературные материалы, находившиеся в распоряжении Алексея и Владимира Жемчужниковых, было непросто. Необходимо было соорудить хоть какую-то объединяющую маску, иначе все эти ценные материалы остались бы грудой мусора, выметенного из комнаты, в которой братья Жемчужниковы и А. К. Толстой устроили однажды веселый капустник.

Литературная маска Козьмы Пруткова, получившая окончательный вид в изданиях 1884 и 1885 годов, нелепая и топорная маска. Но в целом она – годится.

Как мы только что заметили, спасает дело принципиальная безобидность маски. Сколько бы ни тужился Алексей Жемчужников придать ей зловещие черты, сколько бы ни нашептывал из суфлерской будки читателю, что эта вот грубая физиономия, которую читатель перед собой видит, – она и есть Зло, страшное Зло, которое мешает жить, от которого вся Россия вот-вот погибнет, – читатель в ответ только широко крестится и думает про себя: «Ну, слава Богу! Если в современной России нет зла страшнее Козьмы Пруткова, значит в России жить еще можно».

Конечно, безобидность маски, которую Алексей Жемчужников создал, искренне надеясь создать что-то роковое и зловещее, «родом из детства» Алексея Михайловича.

Сам Алексей Жемчужников, родные его братья Владимир и Александр, двоюродный их брат Алексей Толстой вытащили в лотерее жизни счастливый нумер, родились желанными детьми в богатейших и культурнейших семьях дореформенной России. Их любили, с ними возились, их учили так, как впоследствии никого уже в целом мире не учили! Их саживали в трехлетнем возрасте на колени к старику Гете, их приглашали во Дворец на рождественскую елку – побегать и поиграть со своим ровесником, которому предстояло со временем стать императором России. «Благополучие было у них в крови».

И сколько бы ни пыжился впоследствии Алексей Жемчужников, сколько бы ни пытался он представить из себя кондового либерала, воплощающего укоризну и страшно обиженного на свинцовую российскую действительность, детства-то своего волшебного он спрятать никуда не мог! Сколько бы ни прикидывался он спутником Чернышевского и Базарова, полученное им воспитание проводило между А. М. Жемчужниковым и основной массой современных ему «передовых людей» черту, совершенно непроходимую (причем, непроходимую с обеих сторон). Передовые убеждения, как и любое другое моровое поветрие, постоянно носятся в воздухе – эту заразу легко подцепить; но невозможно приобрести привычки и ухватки ďun enfant de bonne maison, если ты в условиях de bonne maison не вырос, если ты двадцать лет подряд не варился в его реальности.

Долг и честь, взятые за основу, полное самообладание, принципиальная незлобивость, ровная и светлая шутливость, не сеющая обид, не порождающая конфликтов, умение войти в гостиную, никому там не наступив на ногу, никого по дороге не задев, – достаточно ценные качества, присущие А. К. Толстому и братьям Жемчужниковым по праву рождения. Эти-то качества и влились, нечувствительно для создателей образа Козьмы Пруткова, в кровь Козьмы Пруткова, ими-то он и пленил во время оно дворянскую отроковицу Елизавету Карелину, будущую бабушку Александра Блока.

Ублажая редакцию революционно-демократического «Современника» своими скороспелыми пародиями, расчетливо обрушивая игрушечный топор своей сатиры на «отрыв искусства от жизни», Алексей и Владимир Жемчужниковы были вместе с тем носителями высокопробной потомственной культуры. Поэтому в их пародиях присутствует обычно второе дно, почти все их пародии – двоящиеся. То есть наши поэты стреляют прилежно в цель, намеченную Чернышевским и Добролюбовым, но постоянно случаются у них перелеты.

Возьмем для примера басню Алексея Жемчужникова «Чиновник и курица». На переднем плане здесь – чиновник. Колыхается на шее у него, как маятник, с короной Анна… Орден