Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

впечатляющие попытки создать чудо света – четвертое. В первой половине ХХ века значительной высоты достигла было австрийская литература (питавшаяся, очевидно, энергией распада Австро-Венгерской империи и, с затуханием этой энергии, постепенно сошедшая на нет); во второй половине ХХ столетия многие ожидали чудес от ярко вспыхнувшей вдруг литературы латиноамериканской; начиная с тридцатых годов указанного столетия великое множество Нобелевских литературных премий получили писатели Соединенных Штатов Америки.

Сегодня вполне очевидно, что все эти волны, как бы высоко (особенно в случае литературы австрийской) они ни поднимались, – все ж таки основания подошв Федора Михайловича Достоевского не достигли и их не замочили. Писателя, способного выдержать хоть какое-то сравнение с Достоевским, после его смерти так и не появилось. Творчество Достоевского – последняя из абсолютных вершин в мировой культуре, покорившихся человечеству.

Заметим, что у этого великолепного творчества есть два равнозначимых культурно-исторических корня – московский, «старорусский», и «общеевропейский» петербургский. Первый из названных корней редко нами учитывается, как-то труднее воспринимается… Но Достоевский – москвич, родившийся и выросший в крепком семействе среднего круга, где отец, нацепив на нос очки, читал по вечерам своему семейству «Историю» Карамзина, где «каждый раз посещение Кремля и соборов» становилось для будущего писателя «чем-то торжественным». Мать усердно возила его по подмосковным монастырям; скромное именьице под Тулой, купленное отцом в ту пору, когда Федору было десять лет, вполне приобщило его к тем радостям летней деревенской жизни, которые так много значат в жизненном становлении любого нормального русского мальчишки…

Отсюда-то и вырастает ряд явлений, имеющих фундаментальное значение для того, кто реально попытается постичь генезис головокружительно-сложного художественного творчества Достоевского: пожизненное благоговейное внимание писателя к личности и к литературным трудам святителя Тихона Задонского, неожиданное отвращение зрелого Достоевского к «нигилисту Петру»… Отсюда возникает, кстати сказать, и весь знаменитый «Петербург Достоевского» – так увидеть Петербург мог только человек со стороны… Нужно ясно понимать, что все «изломы» и «надрывы» в пяти великих романах Достоевского выстроены умелой рукой художника, которому фундаментальные русские ценности («Бог, царь, отчизна и народ») были с детства надежно привиты; что все прославленные «метания» Достоевского имеют под собой прочное, надежное, правильное основание.

Смерть нежной богомольной матери провела в жизни Достоевского резкую черту. Сразу же после этого горестного события отец увозит его в Петербург. Конечно же, имперская столица нанесла в душу пятнадцатилетнего подростка много всякого мусора… На поверхность вещей вылезают со временем какие-то новые Достоевские, не имеющие ничего общего с прежним старомосковским отроком. Появляются Достоевский – обитатель революционного подполья, Достоевский – игрок, Достоевский – любовник Аполлинарии Сусловой…

Но также появляется Достоевский – человек всеобъемлющей европейской культуры.

Прочтите при случае письма 17-ти, 18-ти, 19-летнего Достоевского к брату Михаилу – и вас поразит эстетический уровень, на котором автор этих писем находится. Конечно, он еще очень молод и, как положено среди его ровесников, «бредит Шиллером», коего «вызубрил всего наизусть». Конечно, им прочитаны к этому времени «весь Гофман русский и немецкий» и «почти весь Бальзак». Разумеется, он бредит Байроном и Виктором Гюго… Но тут же по соседству вы обнаружите ряд проницательных суждений юного Достоевского о таких авторах, которыми в России конца 30-х годов вовсе не принято было интересоваться, – о Корнеле, например, или о Расине. Вы обнаружите, что этим странным юношей прочитаны уже Гомер и Шекспир, Паскаль и Гете, Державин и Пушкин – и прочитаны с углублением, прочитаны не по-школьнически, прочитаны для себя.

Вы увидите, в общем, молодого орла, вполне готового уже взлететь, готового ввязаться в литературную схватку, – и заблаговременно отрастившего для грядущих схваток такие когтищи, такой клювище, что не позавидуешь будущим его соперникам!

Необычный все-таки город – Петербург. И в современном провинциальном состоянии (даже после тех увечий, почти неимоверных, которые нанесла единству архитектурного стиля города мускулистая рука губернатора Матвиенко) он всë еще сохраняет свое хмурое обаяние. Сколько ни рушим мы на этом месте последние девяносто восемь лет, сколько ни взрываем старинные здания, сколько ни ставим посреди великолепных архитектурных ансамблей прошлого свои скорбно-примитивные бетонные кубики, стеклянные колбочки, параллелепипеды и самовары, – что-то всë равно остается.

Какой же невероятный творческий подъем происходил на этом месте, какая культурная лава кипела и вздымалась здесь в ту пору, когда всë еще только обдумывалось, росло и воплощалось, когда к старому великолепию непрерывно прирастало великолепие новое!

Мы привычно называем Петербург первой половины ХIХ века «северными Афинами», но мы слабо чувствуем, как это бывает на самом деле, – когда Афины.

Ну вот смотрите. Обычное учебное заведение в Петербурге того времени – Морской корпус. В одном из его классов мы обнаруживаем двух подростков, двух приятелей – Павла Нахимова и Владимира Даля. Урок на этот раз ведет их любимый преподаватель – лейтенант князь Сергей Шихматов… Понимаете, вот такая малая точка в пространстве, такой энергетический узелок, из которого вырастут в ближайшем будущем бесподобные вещи: словарь живого великорусского языка, Синопская битва, оборона Севастополя, Пантелеймоновский монастырь на Афоне, который возродит принявший монашество поэт Ширинский-Шихматов… И таких узелков в имперской столице – бесчисленное множество.

Вот молодой архимандрит Игнатий (Брянчанинов) призывается императором Николаем к очевидному административному подвигу. Необходимо возвратить к жизни захиревшую Троице-Сергиеву пустынь под Петербургом. Будущий святитель справляется с заданием. Возрождает он в придачу и дух древнего монашества, повсеместно угасающий. Высокородный дворянин, личный друг царя и царицы, блестящий интеллектуал и талантливый писатель, стилист от Бога, он, подобно древневизантийскому Арсению Великому, оставляет все эти неплохие по-своему вещи и устремляется к лучшему, к большему. Причем, все эти неплохие вещи никуда не исчезают, остаются при молодом архимандрите – и голубая кровь, и постоянное общение с царской фамилией, и блестящий литературный стиль, но всë это теперь работает по-другому, всë это теперь впрямую замыкается на вечность.

В Троице-Сергиевой пустыни монахи всерьез подвизаются, всерьез спасаются, но и о красоте не забывают: здесь строятся теперь великолепные храмы (два из которых будут взорваны уже в поздние, 60-е, советские годы); в монастырской ограде разрастается кладбище, на котором стремится хоронить своих близких чуткая к духовным веяниям, одобренным Государем, николаевская знать, – и это кладбище становится в кратчайший срок одним из самых красивых в Европе. (В советскую эпоху в монастырских зданиях разместили Школу милиции, а на месте уничтоженного кладбища соорудили милицейский плац, замостив его обломками надгробий.)

Именно на этом кладбище похоронен был в феврале 1844 года Иван Петрович Мятлев.

Тут мы видим наглядно, как в николаевскую эпоху сближаются крайности, сходятся противоположности (что происходило до сих пор только в диалектике Гегеля). Святитель Игнатий, почитаемый во всем православном мире за свои аскетические