Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

сочинения, и шут гороховый Мятлев, радостно срифмовавший однажды Бориса Юсупова с полковником Арапуповым, не то чтобы сливаются воедино, – они безболезненно и мирно соприкасаются… Есть общая культурная почва, на которой эти сильные люди (настоятель крупного столичного монастыря и придворный шут) выросли. Есть общие идеалы, есть общие цели. Есть царь, который хорошо знает своего архимандрита и своего шута, который признает за каждым из них право быть самим собой. Который это важное право обеспечивает.

Николаевский Петербург! Необычный город, где Гоголь реально заходил в гости к Пушкину, где Баратынский с Дельвигом гуляли под дождиком по будущей Пятой Красноармейской улице, руки спрятав в карман; где проще простого было каждому городскому обывателю повстречаться со своим Государем, разъезжающим безо всякой охраны по просторным проспектам и площадям столицы.

Сюда-то и прибывает в мае 1837 года Достоевский. Можно себе представить, что почувствовал гениальный подросток, угодивший в одночасье в место силы, – в место, где с недавних пор угнездился произошедший в веках и, – в искушеньях долгой кары перетерпев судьбы удары, – окончательно созревший русский дух!

Шум пушкинских шагов еще не отзвучал до конца на светлых ночных улицах Петербурга весною 1837 года. Еще не высохла до конца свежая штукатурка на том высоченном новом доме в Малой Морской улице, где написал свои «Петербургские повести» Гоголь…

Возможно, наш подросток завернул вскоре после своего приезда в Александринский театр и, попав на премьеру «Гамлета», услыхал, как великий актер Самойлов произносит нараспев слова, подобранные Николаем Полевым:

Смотри, как все так мрачно и уныло,

Как будто наступает Страшный Суд!

Наверное, кто-нибудь показал ему тот дом на набережной Крюкова канала, дом графа Хвостова, поэта, любимого небесами, в котором умер возвратившийся из Италийского похода Суворов; наверное ему показан был и тот дом на набережной Невы, вблизи Литейного моста, из которого двадцать пять лет назад вышел Кутузов, отправляясь в свой последний поход. Возможно, наш подросток добрался хоть раз до Троице-Сергиевой пустыни и, прячась за спинами прихожан, жадно выслушал очередную проповедь отца настоятеля – будущего святителя Игнатия. Ну а с «Фантастической высказкой» Мятлева (впервые напечатанной в сборнике 1834 года под более внятным названием «Таракан») Достоевский вполне мог познакомиться еще в Москве.

Много чего можно нафантазировать на эту тему. Ибо, как сказано в замечательной статье «Неотложные задачи современной мысли», которую мы с вами сегодня уже вспоминали, «о чужой душевной жизни мы можем <…> строить разные предположения». Вспомним же и те веские слова, которыми Лев Михайлович Лопатин свою мысль заканчивает: чужая душевная жизнь «закрыта для нас в своей внутренней действительности». На этом месте наука заканчивается; здесь обрывается область ее законных интересов.

Только в книгах великих писателей (а их немного, они все известны наперечет) чужая душевная жизнь ненадолго приоткрывается для нас.

Представим себе на минуту, что кто-нибудь из нас сегодня впервые раскроет роман «Бесы», зная наперед, что ему предстоит встреча с романом, может быть и великим, но крайне тягостным и мрачным. И что же он в действительности прочтет?

«Взгляд Степана Трофимовича на всеобщее движение был в высшей степени высокомерный; у него все сводилось на то, что он сам забыт и никому не нужен. Наконец, и о нем вспомянули, сначала в заграничных изданиях, как о ссыльном страдальце, и потом тотчас же в Петербурге, как о бывшей звезде в известном созвездии; даже сравнивали его почему-то с Радищевым. Затем кто-то напечатал, что он уже умер, и обещал его некролог. Степан Трофимович мигом воскрес и сильно приосанился. Все высокомерие его взгляда на современников разом соскочило, и в нем загорелась мечта: примкнуть к движению и показать свои силы. Варвара Петровна тотчас же вновь и во все уверовала и ужасно засуетилась. Решено было ехать в Петербург без малейшего отлагательства, разузнать все на деле, вникнуть лично и, если возможно, войти в новую деятельность всецело и нераздельно. Между прочим, она объявила, что готова основать свой журнал и посвятить ему отныне всю свою жизнь. Увидав, что дошло до этого, Степан Трофимович стал еще высокомернее, в дороге же начал относиться к Варваре Петровне почти покровительственно, – что она тотчас же сложила в сердце своем».

В общем, наш сегодняшний первооткрыватель «Бесов» столкнется с чем-то таким, что точнее всего передается простым русским словом объедение. Мало того, что человеческое сердце для Достоевского – открытая книга. Мало того, что этот автор владеет родным языком с почти беспредельным совершенством, – синтаксис Достоевского, как клинок из лучшей дамасской стали, свободно гнется в любую сторону, порой дает на солнце резкую вспышку, порой яростно звенит, но никогда не ломается, раз за разом поражает цель… Но еще этот автор – он очень остроумный и очень ясный.

О юморе Достоевского пишут много, отдельные исследователи называют юмор Достоевского «злобным», «жестоким», «мрачным». Что-то не в порядке с самими этими исследователями, коль скоро насмешки Достоевского, направленные против злого начала в человеке, задевают их за живое, причиняют боль им самим!

(Загляните при случае в первый том «Записок об Анне Ахматовой». Там вы отыщете очень яркий диалог, впрямую относящийся к теме нашего сегодняшнего разговора. В этом диалоге Лидия Чуковская первая подает мяч и так отзывается о Достоевском: «Люблю его сильно, но перечитываю редко: очень уж тяжелое чтение». Ахматова парирует: «А мне <…> он представляется почти идиллическим. Я вот теперь в Москве перечла “Подростка”. Ах, какая вещь! Но ведь это совсем не страшно <…> Это все стороны его души – и только».)

«Истинно остроумен может быть только тот, кто истинно глубокомыслен». Взгляд Достоевского на бесовщину – это взгляд здорового человека на бесовщину. Злое начало в человеке слишком часто становится причиной поступков, в которых ничего веселого нет, но само по себе злое начало в человеке – уродливо, бессмысленно, убого и потому – смешно… Вспомните, как сражает наповал владыка Тихон Ставрогина (гордящегося в глубине души своим гнусным преступлением, готовящегося поразить мир публичным признанием в содеянном) простым указанием на некрасивость его преступления. «И вы именно поэтому отчаиваетесь за меня, – в волнении допытывается Ставрогин, – что некрасиво, гадливо, нет, не то что гадливо, а стыдно, смешно, и вы думаете, что этого-то я всего скорее не перенесу?» Владыка Тихон молчит. Он знает, что «этого-то» и не перенесет «бедный, погибший юноша»… А вспомните, как другой из истинно несчастных персонажей Достоевского – Федор Павлович Карамазов, трясясь от нечистого волнения, надписывает на конверте с деньгами, предназначенными для Грушеньки (на котором, казалось бы, всё уже давно надписано),