Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

святой Анны давался обычно без короны; наш чиновник имеет награду более высокой степени – он, стало быть, не самый мелкий из чиновников. Он толстый, отдышливый, не очень молодой, трусливый – в общем, противный, как все чиновники. Он, понимаете, служит режиму. Он плохой.

Все это лежит на поверхности. Но чуть глубже обнаруживается вдруг весьма увесистая вещица, которую приятно прибрать к рукам и поместить на хранение в одну из кладовок нашей культурной памяти, – я имею в виду вот этот ответ чиновника курице:

                                         …Тебя увидя,

           Завидовать тебе не стану я никак:

                               Несусь я, точно так!

Но двигаюсь вперед; а ты несешься сидя!

Здесь удивительно тонко предсказано отдаленное будущее поэзии – предсказано то, что случится с ней в ХХ веке, когда жизнь духа, игра и движение мысли в поэзии прекратятся, когда сцепление и движение слов останутся в ней единственным формообразующим принципом. Процитированные строки (написанные в 1861 году) выглядят прямой пародией на стихи Бродского, написанные в 1962–1963 годах («Лежал Младенец, и дары лежали» и т. п.)

Вспомним еще лучшую прутковскую пьесу «Фантазия», к которой А. К. Толстой и Алексей Жемчужников (тогда еще юный и свежий, нелиберальный) одинаково приложили руку. Весьма приятное сочинение, соединившее в себе черты ставшего модным в Западной Европе через сто лет «театра абсурда» с чертами стандартного русско-французского водевиля, кратковременный расцвет которого в середине николаевского царствования мы недавно обсуждали. Конечно, вся эта пьеса – чушь и галиматья, но прекрасный литературный русский язык, которым пьеса написана, несколько примиряет нас с необходимостью принимать в свою душу чьи-то посторонние чушь и галиматью. Притом же, галиматья этой пьесы не замыкается сама на себя. Из этой галиматьи вырастает недурная пародия на самый жанр водевиля.

Водевиль ведь так и не прижился на русской сцене. И «Фантазия» стала заметным вкладом в то многолетнее усилие, которым русская культура отторгла от себя его инородное тело. По сути дела, прутковская пьеса – простое подтверждение того факта, что хороший русский язык и хороший французский водевиль – две вещи несовместные. У этих двух явлений дух разный, у этих двух явлений разная творческая причина.

Приятно отметить, что прутковская демонстрация обошлась без каких бы то ни было проявлений национального чванства, плебейской ненависти, демократической зависти. Никаких тебе яростно раздуваемых ноздрей, до крови закушенной нижней губы… Французский водевиль ведь – прелестная вещица; просто к древнему стволу русской культуры эта именно ветвь не прививается. И нет ничего страшного в том, что французский водевиль попытались однажды пересадить на русскую почву. Что называется, попробовали – убедились. Не подходит.

Заканчиваем наш разговор об Алексее Жемчужникове.

Напоследок отметим: то, что было названо чуть выше «принципиальной незлобивостью» Козьмы Пруткова, легче всего объясняется тем неведением зла, в котором во время оно добрые аристократы-родители воспитали будущих его создателей. Мы замечали уже, что идеальные условия, при которых вступило в жизнь большинство писателей Золотого века русской литературы, придают их сочинениям особый характер. Всë же эти люди попали во взрослый мир, погостив перед этим в Аркадии… Неудивительно, что их сочинения «похожи на пение блаженных теней», неудивительно, что «в них есть обаяние благородства».

Конечно, никакое воспитание не прививает человека от зла. В любой плотине, выстроенной человеческими руками, зло находит рано или поздно слабое место. Так Лев Толстой незаметно, шаг за шагом спустился из благоухающих долин «Детства» и «Севастопольских рассказов» в смрадные расщелины «Крейцеровой сонаты»… Так Алексей Жемчужников не удержался на той светлой высоте «непритязательного балагурства, бесцельной игривости, смеха ради смеха», которыми отмечена в народной памяти несравненная «Фантазия», и увлекся фабрикацией текстов, выстроенных по лекалам казенного либерализма («Всё в бедной отчизне // Преступно иль глупо! // Все веянья жизни – // Как запахи трупа!» и т. п.)

Так что же? Значит, эти вот именно люди на высоте не удержались. Но высота-то – была.

Третья яркая личность, скрывающая за маской Козьмы Пруткова, личность Александра Жемчужникова.

Его обычно исключают из числа «создателей творений Козьмы Пруткова» и только признают его «участие в литературном наследии Пруткова», наряду с другими участниками, – наряду с Ершовым, Львом Жемчужниковым (как автором портрета Козьмы) и Аммосовым.

Третьим по важности «создателем творений Козьмы Пруткова» (после А. К. Толстого и А. М. Жемчужникова, о которых мы говорили выше) признается повсеместно Владимир Жемчужников.

Он сам так постановил, прислав в феврале 1882 года письмо из далекой Ментоны в петербургскую газету «Новое время», где в частности утверждал, что «за смертью графа Алексея Константиновича Толстого, представителями и собственниками литературной подписи Козьмы Пруткова состоят лишь два лица: брат мой, Алексей Михайлович Жемчужников, и я». Алексей Михайлович немедленно к этому постановлению присоединился, прислав из далекого Берна соответствующее подтверждение. Александр Жемчужников, проживавший постоянно в России и переживший брата Владимира на 12 лет, никогда этого постановления не оспаривал.

Его и трудно было бы оспорить. Тот же Бухштаб правильно пишет: «По количеству принадлежащих ему произведений Козьмы Пруткова Владимир Жемчужников стоит на первом месте. Он же был организатором и редактором публикаций Козьмы Пруткова, подготовил “Полное собрание сочинений” и написал “Биографические записки”»…

В общем, «по количеству произведений Пруткова» Владимир Жемчужников чуть превосходит брата Алексея, который в свою очередь в два-три раза превосходит по этому критерию графа А. К. Толстого. Александр же Жемчужников «по количеству произведений» в два-три раза уступает Толстому и тем самым автоматически становится в компании «создателей» четвертым лишним. Что не так?

Да все не так! В литературных вопросах количественные критерии значат очень мало по сравнению с критериями качественными. По качеству же «принадлежащих ему произведений Козьмы Пруткова», Владимир Жемчужников неотличим от Жемчужникова Алексея, и нет никакого смысла разбирать этих авторов отдельно. Как было замечено в начале нашего разговора о Пруткове, любая плоскость задается тремя точками; Алексей и Владимир Жемчужниковы вдвоем образуют только одну точку, скрывают под маской Козьмы Пруткова одно-единственное, общее для двух братьев либеральное лицо. Я выбрал старшего брата потому, что он приложил руку к «Фантазии»; мог бы выбрать и младшего. Суть моего рассказа от этого не изменилась бы.

А вот в Александре Жемчужникове есть качество особое; этот автор дарит образу Козьмы Пруткова дополнительную краску; этот средний брат придает осанистому директору Пробирной палатки дополнительную точку опоры.

Среди создателей Пруткова Александр Жемчужников единственный чистокровный мятлевец. Как и Мятлев, человек этот был «о своем творчестве <…> самого скромного мнения». Тоже он был не сатириком, а комиком – и комиком практикующим. Все наши литературоведы согласны в том, что в молодой компании будущих создателей Козьмы Пруткова