Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

была она солидной и прочной), но хорошо помню, как он, указывая на тургеневскую строчку «Вспомнишь разлуку с улыбкою странной…» – произносил спокойно и веско: «В одной строке – весь Достоевский».

Упомяну еще превосходную книжку И. Фейнберга «Читая тетради Пушкина». Вот что там, в частности, утверждается: «В своих черновиках Пушкин предвосхитил почти всех великих последующих поэтов XIX и XX веков, но это осталось в отвергнутых им вариантах». Среди поэтов, которых Пушкин предвосхитил, Фейнберг называет Хлебникова, Некрасова, Блока, а затем продолжает: «То, что у Блока становится стихотворением, у Пушкина остается в черновиках, так как выражает иное отношение поэта к своему “Я” и “Миру” <…> Пушкин оставляет в черновике строки, кажущиеся стихами Заболоцкого:

И в темноте, как призрак безобразный,

Стоит вельблюд, вкушая отдых праздный».

Понятно, что всеобъемлющий гений Пушкина не успел развернуться полностью за те 10–12 лет зрелого творчества, которые были ему отпущены. Колоски, которые он обронил во время своей стремительной и победоносной жатвы, подбирались и будут еще подбираться русскими поэтами, вышедшими на жатву позже… Понятно, что Тургенев и Достоевский, лично знакомые, варившиеся в общем котле художественного и интеллектуального Петербурга 1840-х годов, начинавшие оба как сентименталисты («Записки охотника» и «Бедные люди»), имели общую стартовую площадку. Они ступили на литературное ристалище одновременно и шли долгое время нога в ногу, ревниво друг на друга косясь, слыша дыхание соперника…

Вполне возможно поэтому, что писатель, подаривший миру «Бесов» и «Братьев Карамазовых», родился однажды из строчки «Вспомнишь разлуку с улыбкою странной…» Совершенно очевидно другое: писатель, в молодые годы эту счастливую строчку сочинивший, завершил свой творческий путь суконно-революционным романом «Новь» и разнообразными стихотворениями в прозе: «Святая! – принеслось откуда-то…»

Труднее понять, как мог Мятлев, обладавший несомненным, но скромным дарованием, предвосхитить такого крупного поэта, как Случевский?

Существует только одна причина, способная объяснить эту странность. Мятлев обладал трезвой самооценкой, Мятлев ясно сознавал слабость своих сил. Он не был лягушкой, которая завидует волу и тужится достичь воловьих размеров, надувая щеки, – он был лягушкой, которая выполняет свою работу: далеко прыгает и глубоко ныряет, занимаясь теми именно вещами, к которым совсем не приспособлен огромный вол.

Поэт, «бывший о своем творчестве самого скромного мнения», постоянно находится в поиске, ищет боковых путей (пусть это будут тупики), которые позволят реализовать природный дар. Пять-шесть стихотворений, поразительно непохожих одно на другое, остаются для нас результатом этого поиска.

Милое стихотворение «Фонарики» (Розанов назвал его однажды «нетрезвой песенкой»), ставшее городским романсом, который до сих пор поют. Безнатужно веселый «Разговор барина с Афонькой», опирающийся на народный раешный стих. Басня «Медведь и Коза», связанная генетически с народным театром, со святочными представлениями ряженых, но обильно уснащенная близкими мятлевскому сердцу макаронизмами. Глубокое и ясное стихотворение «Русский снег в Париже», в котором прекрасное патриотическое чувство выразилось безболезненно и непостыдно. И наконец, «Новый год», написанный Мятлевым за полтора месяца до смерти, но написанный настолько легко, настолько «по шерсти» природному русскому языку, что кажется – это стихотворение существовало всегда:

Весь народ

               Говорит,

Новый год,

               Говорит,

Что принес,

               Говорит,

Ничего-с,

               Говорит,

Кому крест,

               Говорит,

Кому пест,

               Говорит…

Кому чин,

               Говорит,

Кому блин,

               Говорит…

Коль скоро эти разноплановые вещи написаны одним человеком, значит должно быть в них что-то общее. Но что общего в действительности между плаксивым, шарманочным рефреном городского романса

Фонарики, сударики

Горят себе горят… —

и бодрым зачином такой якобы басни

               Медведь сказал Козе:

               “Коман вуз озе

Скакать, плясать, меня так беспокоить…”?

Что общего между классическими «Розами» («Как хороши, как свежи были розы…») и написанным годом раньше и тоже в своем роде классическим стихотворением «Фантастическая высказка» («Таракан // Как в стакан // Попадет – // Пропадет…»)?

Есть это общее, и заключается оно в разговорности стиха, в твердой опоре стиха на устную народную (не обязательно простонародную!) речь, в той вообще «жилке народности», которую всегда отмечали у Мятлева вдумчивые исследователи.

Все мы, надо сказать об этом прямо, отравлены теми представлениями о дореволюционной русской народности, которые внушила нам советская средняя школа и которые сводятся вкратце к известному тезису Некрасова: «Где народ, там и стон». Вот эти представления о русском крестьянине, которого непрестанно обижали, непрерывно грабили и который, в результате, большую часть жизни «стонал под телегой», – они до сих пор сохраняют власть над нами. Между тем народная русская культура – культура очень веселая и радостная. Не случайно ее называют иногда пасхальной культурой. «С нами Бог. Разумейте, языци, и покоряйтеся, яко с нами Бог», – простая формула русской государственности, обдающая радостью. Вспомним наш церковный календарь, двигающийся от праздника к празднику – из праздников, можно сказать, не вылезающий. Вспомним святочные увеселения, масленичные гулянья. Вспомним сказочную изощренность русского деревянного зодчества, разнообразие русского орнамента, русской игрушки, красоту праздничного народного костюма, многоцветие устного народного слова, о котором некоторое слабое представление можем мы составить сегодня по словарю Даля, где собраны десять тысяч народных пословиц. И если современная русскоязычная «смеховая культура» сплошь опирается на матерщину, постоянно покушается на непристойность, то среди пословиц, собранных Далем, нет ведь ни одной непристойной, кощунственной, грубо-циничной, но есть зато масса пословиц веселых. Народная литература, какой она была на протяжении тысячи лет, была литературой целомудренной, глубокой и вместе с тем немногословной, компактной, легкой без легковесности – истинно остроумной, истинно изящной. Наши предки умели дорожить словом; они знали слову цену; они никогда словом не мусорили.

«Истинно остроумен может быть только тот, кто истинно глубокомыслен», – заметил однажды Страхов. На четвертом чтении мы вспоминали один из древнейших памятников русской письменности – «Изборник» Святослава, где говорится как раз про «большую остроту умьную», которой отмечены некоторые лучшие книги («хитростные и творитьвные»; не обязательно церковные), и где утверждается с полной определенностью, что эта вот «острота умьная» (а говоря современным языком – остроумие) есть атрибут Бога, и что в указанных книгах «всякая твари и ухыштрении большую остроту умьную обряшттеши, яко Господа единого мудрого речи суть».

Вспомним и более поздний памятник древнерусской литературы, признаваемый обычно «загадочным», – «Моление Даниила Заточника». Написанный, как и «Слово о полку Игореве», в XII веке, памятник этот, по мысли академика Лихачева, свидетельствует «о высокой литературной культуре домонгольской Руси». Уточним: уровень литературной культуры, явленный в «Слове о полку» и в «Молении», не просто