Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

колбасы!.. Вот русский дворянин и монархист, бывший до революции предводителем дворянства в родном городе. Человек этот – старый хищник и болван, способный только жрать и пить в два горла. Он хочет нравиться женщинам и красит волосы (не замечая при этом, что краска – зеленая), он режет своего спящего приятеля бритвой… Таковы, в главных чертах, русские дворяне, священники и интеллигенты. Все эти бывшие люди напрасно бременят собой землю, они мешают жить на ней настоящим советским людям: механикам, чекистам, рыбоводам, одесским литераторам и прочим стахановцам…

Скажу прямо: прославленный роман Ильфа и Петрова – не что иное, как сигнал, обращенный к властям предержащим, ими же предварительно заказанный, а по написании – щедро оплаченный: авторы романа получили, в частности, возможность проехаться по Америке (это в советские-то 30-е годы). Конечно, бывших людей планомерно уничтожали в советской России и до написания прославленного романа, но, с его появлением, дело зачистки поверхности рабоче-крестьянского государства от вредных паразитов, называвшихся в прошлой жизни людьми, получило дополнительное обоснование. Если в 1937–1938 годах расстреляно было у нас более ста тысяч человек, составлявших цвет Церкви (епископов, пресвитеров, монахов, активных прихожан), то ведь это удобнее было сделать после того «художественного открытия», каким явился ильфо-петровский о. Федор. Если в советские 30-е годы были поголовно уничтожены выпускники таких привилегированных учебных заведений царской России, как Александровский лицей, Училище правоведения и проч., то и к этой операции приложили свою руку Ильф и Петров, вовремя объяснившие миру, что бывшие лицеисты, правоведы и прочие «буржуазные интеллигенты» – это всего-навсего Васисуалий Лоханкин. Ильф и Петров реально вымазались в крови бывших людей, обильно пролитой на нашей земле в 30-е годы. Вы же не хотите, чтобы эта кровь замарала вас самих? Детей ваших? Ну так отложите поскорее в сторону «классический роман» – и вымойте руки.

А впрочем, не стану выдавать себя за какого-то выдающегося знатока комических стихий, комических струн и клавиш. Вполне очевидно, что существуют другие разновидности смеха, кроме доступных моему пониманию наступательной и оборонительной его разновидностей. Достаточно обратиться ко временам античности, посравнивать между собой юмор Аристофана, Горация, Марциала, Ювенала… Если юмор Ювенала можно еще с натяжкой признать оборонительным (в сатирах Ювенала, написанных в тот благополучнейший период поздней римской истории, каковым явились царствования Траяна и Адриана, кошмарная близкая реальность времен Нероновых и Домициановых казнилась во имя идеалов отошедших времен Цинцинатовых), то смех Аристофана (несомненно, наступательный) не имеет ничего общего с наступательным смехом Вольтера или Гейне. В пьесах Аристофана греческая древность (одинаково любезная Пушкину и нам с вами, одинаково представляющаяся нам с вами и Пушкину чем-то цельным) разделяется в себе самой: здесь идеалы Сократа и Еврипида казнятся за их отступление от идеалов Эсхила и Перикла… Старый пройдоха Марциал знать не ведает ни о каких идеалах; «плюсовые» и «минусовые» категории его этики одинаково располагаются ниже человеческого пояса, но, правду сказать, этот старый пройдоха – самый остроумный и самый совершенный (в формальном плане) из всех поэтов античности. Барков с пушкинским словесным даром – вот «формула Марциала». Кто из нас может сегодня эту формулу переварить?

Сознавая свою неспособность постичь до конца природу комического, я искал опоры в мнениях общепризнанных и, в частности, перечел основные литературно-критические статьи Бахтина – главного российского эксперта в области «смеховой культуры». Признаюсь, прочитанное меня не удовлетворило.

Михаил Михайлович Бахтин – человек, бесспорно, выдающийся. Поражает тот интеллектуальный блеск, та интеллектуальная высота, на которую он сумел подняться трудом жизни (в условиях политических преследований, болезни, ссылки, материальных лишений) и с которой сумел окинуть незамыленным острым глазом «тысячелетия развития народной смеховой культуры».

Глубоко верно то, что пишет он, например, о литературной пародии, родившейся некогда в лоне благословенной греческой культуры. «Литературное сознание греков не усматривало в пародийно-травестирующих переработках национального мифа никакой особой профанации или кощунства. Характерно, что греки нисколько не смущались приписывать самому Гомеру создание пародийного произведения “Война мышей и лягушек” <…> Античная пародия лишена нигилистического содержания. Ведь пародируются вовсе не герои, пародируется не Троянская война и ее участники, а их эпическая героизация, не Геракл и его подвиги, а их трагическая героизация. В насмешливо-веселые кавычки берется самый жанр, стиль, язык, и берутся они на фоне не укладывающейся в их рамки противоречивой реальности. Прямое серьезное слово, ставшее смеховым образом слова, раскрывается в своей ограниченности и неполноте, но оно вовсе не обесценивается».

Здесь все точно. Мировая «противоречивая реальность», да собственно и сам Божий мир намного сложнее тех даже грандиозных попыток его словесного воплощения, какие предприняты были в античном эпосе и в античной трагедии. Смысл «пародийно-травестирующих переработок национального мифа» – в стремлении к его улучшению. «Пародируется не Троянская война и ее участники, а их эпическая героизация». Если что-то в «эпической героизации» не выдержит огненного испытания смехом – туда ему и дорога. Что-то все равно останется – в нем-то и выявится, в нем-то и кристаллизуется истинный смысл Троянской войны.

Но невозможно согласиться с основными интуициями Бахтина, которые сводятся к тому, что смех каким-то непонятным образом торжествует над смертью, что «народная смеховая культура» каким-то непонятным образом нейтрализует смерть. Бахтин подходит к этой теме исподволь, начиная с того, что «для Рима особенно характерна упорная живучесть ритуальных осмеяний. Общеизвестны узаконенные ритуальные осмеяния солдатами триумфатора; общеизвестен римский ритуальный смех на похоронах <…> Смех оказался таким же глубоко продуктивным и неумирающим созданием Рима, как и римское право. Этот смех пробился через толщу темной средневековой серьезности, чтобы оплодотворить величайшие создания ренессансной литературы».

По мысли Бахтина, «римский ритуальный смех на похоронах» оплодотворил роман Рабле, в котором смерть была-таки окончательно побеждена. «Разрушая иерархическую картину мира и строя на ее месте новую, Рабле должен был переоценить и смерть, поставить ее на свое место в реальном мире и прежде всего показать ее как необходимый момент самой жизни, показать ее в объемлющем временном ряду жизни, которая шагает дальше и не спотыкается о смерть и не проваливается в потусторонние бездны, а остается вся здесь, в этом времени и пространстве, под этим солнцем» и т. д.

В общем, умер Максим, и хрен с ним. Жизнь продолжается, и все что от нас требуется «в реальном мире» – не проваливаться в потусторонние бездны, не зацикливаться на том, что по-соседству кто-то опять помер. С нами-то этого случиться не может, а когда это с нами наконец случится – мы об этом не узнаем.

Глубочайшее философское осмысление проблемы смерти, которое мы находим в трудах П. Бакунина или Страхова – христианское по своей сути – помогает разуму