Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин

Се лик од, притч творца, муз чтителя Хвостова,

Кой поле испестрил Российска красна слова.

Тоже — прелесть! Но именно — тоже, потому что не скажешь, кто причиной тому, «реконструкторы» или еще и сам «муз чтитель»…

Хотя — снова и снова скажу, не зарекаясь и дальше настаивать на той же мысли, — Хвостов, ставший важным, необходимым участником того, что мы вяло именуем «литературным процессом», как бы и не существовал сам, во плоти. То есть, конечно, была и плоть, весьма дородная и отличавшаяся, говорят, редкостной внешней неблаговидностью, была житейская биография, но все это существовало помимо того явления литературы, о котором и ведем речь. Не совпадало с ним.

Дмитрий Иванович Хвостов (1757–1835), академик, сенатор, один из зачинателей отечественной библиографии, владелец имения Кубра и муж племянницы Суворова, который сперва упросил императрицу Екатерину сделать зятя камер-юнкером (ради Суворова, заметила та, я бы произвела его хоть в камер-фрейлины), а потом и Сардинского короля даровать ему графский титул (дар опять-таки был сопровожден пояснением: «за подвиги Суворова в Италии»), — словом, этот реальный, тщеславный, смешной человек был прямым предшественником созданного из воздуха Козьмы Пруткова. Был существом — или лучше сказать: веществом? — той же породы. Был Свистовым, Графовым, Визго-вым, Хлыстовым, объектом эпиграмм и героем анекдотов. Фольклорным, можно сказать, персонажем.

В таковые он годился, тем более что, при феноменальном тщеславии, был не завистлив, не зол, чему способствовала безмятежная уверенность в собственной гениальности; напротив, отличался благодушием, а незлобивые простаки как раз и пригодны для того, чтобы стать сквозной фигурой народных ли сказок, светских ли сплетен (тоже форма фольклора). Простодушие обеспечивает постоянство, с каким обладатель его попадает в новые и новые камуфлеты, — а Дмитрий Иванович, даром что «был далеко не глуп», по словам современника, также неглупого, был простодушен настолько, что сам множил смешные истории про себя Мог, например, рассказать, что Суворов на смертном одре увещевал его: «Любезный Митя, ты добрый и честный человек! Заклинаю тебя всем, что для тебя есть святого, брось свое виршеслагательство, пиши, уже если не можешь превозмочь этой глупой страстишки, стишонки для себя и для своих близких; а только отнюдь не печатайся, не печатайся. Помилуй Бог!»

«…Без сознания, бредит!» — плача, откомментировал это завещание Дмитрий Иванович; в точности, как Константин Бальмонт (свидетельство Ивана Бунина), в коем тоже было нечто хвостовское и по части склонности к графоманству, и по части самовлюбленности, который прочел стихи Льву Толстому и, увидев, что тот не сдержал обидного смеха, объяснил эту реакцию — также со всей простодушной искренностью: «Старик ловко притворился, что ему мои стихи не нравятся!»

Многочисленны истории о Хвостове, который зачитывал знакомых стихами до полусмерти, а те вели себя сообразно своему остроумию или воспитанности. Кто обхамит, кто ускользнет потихоньку, кто, как Иван Иванович Дмитриев, найдет не обидную, но и вроде не лживую формулу: «Ваша ода, или басня, ни в чем не уступает старшим сестрам своим!» «Он и доволен, — растолковывал Дмитриев Карамзину свою находчивость, — а между тем это правда». Но известней всего анекдот о том, как Хвостов, все же обидевшись на Крылова за какое-то «сатирическое замечание», анонимно пустил по рукам свою на него эпиграмму — между прочим, ничуть не отмеченную графоманской курьезностью, но уж зато именно что посредственную:

Небритый и нечесаный,

Взвалившись на диван,

Как будто неотесанный

Какой-нибудь чурбан,

Лежит, совсем разбросанный,

Зоил Крылов Иван:

Объелся он иль пьян?

«Крылов, — записывает в феврале 1807 года Степан Жихарев, автор замечательных «Записок современника», — тотчас же угадал стихокропателя: «В какую хочешь нарядись кожу, мой милый, а ушка не спрячешь», — сказал он и отмстил ему так, как только в состоянии мстить умный и добрый Крылов: под предлогом желания прослушать какие-то новые стихи графа Хвостова напросился к нему на обед, ел за троих и после обеда, когда Амфитрион, пригласив гостя в кабинет, начал читать стихи свои, он без церемонии повалился на диван, заснул и проспал до позднего вечера».

Вот, кстати, сила репутации, на сей раз не хвостовской: ну где тут, в плоской шутке Крылова, можно увидеть ум и доброту, — но «лукавому дедушке» все позволено, все на пользу. Есть тут, однако, и еще кое-что: атмосфера игры, готовность в нее включиться. Атмосфера, которая не породила, конечно, Хвостова, никак не намеревавшегося быть игрушкой, но которая востребовала его в этом качестве как характерную, нужную фигуру литературной эпохи. Как в другой, но в чем-то и сходственной ситуации будет вызван к жизни еще один графоман, Прутков, о котором не миновать говорить отдельно. Как будет воспринят — в качестве не персонажа романа «Бесы», а словно бы действующего литератора — графоман Лебядкин, о чем Достоевский, создавая его, вероятно, не помышлял. Тем не менее: «Я теперь понял Северянина, — скажет Александр Блок. — Это — капитан Лебядкин». И добавит: «Ведь стихи капитана Лебядкина очень хорошие».

Хорошие? Да помилуйте!

Краса красот сломала член

И интересней вдвое стала,

И вдвое сделался влюблен

Влюбленный уж немало.

Или:

Жил на свете таракан,

Таракан от детства,

И потом попал в стакан

Полный мухоедства…

Однако не только Блок будет прельщен подобным. «Ахматова говорит, — запишет Лидия Гинзбург, — что Олейников пишет, как капитан Лебядкин, который, впрочем, писал превосходные стихи». А Николай Заболоцкий, друг Николая Олейникова, близкий ему если не по манере, то по равно разрушительному отношению к «классической», «правильной» системе стихописания, не обидится, когда ему скажут по поводу его ранней книги «Столбцы»: «Да это же капитан Лебядкин!» Подумав, он ответит, что пенит Лебядкина выше многих современных поэтов.

В чем дело? Почему именно презренное графоманство, будь то реальный Сардинский граф или вымышленные директор Пробирной палатки и отставной капитан, вызовет столь пристальный интерес? Ладно, что до директора, то его хоть объявит «поэтом с достоинствами» всего лишь наивный дядя-полковник из «Села Степанчикова», но капитана признают автором «очень хороших», «превосходных» стихов мэтры поэзии, а графу и вовсе начнут подражать — пусть полагая, что пишут пародию, однако и ею самой демонстрируя странное обаяние пародируемого образца:

Султан ярится. Кровь Эллады

И резво скачет, и кипит.

Открылись грекам древни клады,

Трепещет в Стиксе лютый Пит.

И се — летит предерзко судно

И мещет громы обоюдно.