Идиоты. Петербургский роман - Фёдор Толстоевский

– Да, страсть должна измеряться в понятиях семантических, страсть – это ловушка для языка.

– Брехня, – уверенно произнёс Голубцов, который начал огорчаться уводу разговора в какие-то языковые бредни.

– Благодарю вас, – чуть слышно сказал я, – за прекрасную иллюстрацию одной из разновидностей страсти. Могу сказать, что эта тема меня невероятно интересует. Более того, я сам еду в Россию, чтобы познать некоторые другие проявления страсти в их чистейшем виде: кроме величайшей страсти падения, страсти саморазоблачения и страсти унижения, я подозреваю присутствие страсти самозабвения и страсти самопожертвования, а также страсти безумства и страсти юродства, полноценно развитых исключительно в России, в отличие от других универсальных мировых страстей, как, например, страсть разрушения и страсть господства.

– А также страсть воровства, злодейства, нецензурщины, вандализма, нечистоплотности, беспринципности, пошлости, празднословия и продажности, – саркастически добавил Лэмб.

– Частности, – небрежно отметил я, – среди названных мной одна страсть самопожертвования ещё не окончательно отрефлектирована разумным сообществом как наиболее разрушительная для индивидуальности окружающих.

– Браво, господин Маусов! – оживился Голубцов, – вот я только что читал в «Петровском мусоровозе», как один инвалид во Всеволожске костылём забил насмерть жену, которая ухаживала за ним двадцать лет. Вот уж точно – разрушительное действие самопожертвования.

– Индивидуальность…, – возразил я.

– Ах, оставьте, – с невыносимой тоской сказал Лэмб, – я вас уже понял. Зачем искать слова, легче понять – и забыть.

– А зачем тогда книжки писать! – впервые справедливо возмутился Голубцов. – Не слушайте вы этого оплёванного европеишку, господин Маусов. Послушайте, Голубцов рекомендует – возьмите наших газеток: «Русский душок», «Вечернее чтиво», «Плевок», «Замочная скважина» – страстей там хватает. Такие мерзопакостные истории попадаются – на десять книг хватит. Я у проводницы сейчас свежую купил, железнодорожную – «Ежедневные отправления», – тоже, столько всего пикантного, прямо в животе засосало. Хотите, я вам потом занесу? Вы в каком купе?

Усталый, но довольный возвратился я в купе. Бедный Лэмб. Поистине, мир тесен. Я узнал его Анастасию. Предполагаю, что и с ним мы ещё увидимся, и бедняга познает чуждую ему страсть нежеланной встречи и раскаяния за откровенность. Я-то прекрасно помню эти нежеланные встречи – мой юношеский комплекс. Сколько раз я невежливо отворачивался от знакомого лица на улице, по какой-то причине полагая, что вид мой не соответствует моему внутреннему облику, что у меня не та одежда, не то выражение, не тот взгляд – в общем, что я – это не я. Теперь-то я другой, но до сих пор помню, что разрушение дистанции – это больно. Если упрямо разрушать дистанцию против воли человека, неминуемо последует ответная реакция – то «я», которое он пытался скрыть от вас, предстанет перед вами в гипертрофированной форме: вы с ужасом увидите перед собой незнакомое, грубое существо, или будете свидетелем мгновенного распада личности, оставляющего перед вашим взором наиболее тяжёлые элементы – унижение, стыд, страх, боль. Я не знаю этой скрытой статистики, но сколько людей, перед тем, как покончить с собой, пережили подобные нежеланные встречи. Этого не фиксируют протоколы, этого не помнят свидетели. Этого никто не знает. Опыт подсказывает: отвернитесь от идущего вам навстречу знакомого, если вы заметите в его лице черты болезненного переживания дистанции.

Нежеланные встречи были всего лишь самым безобидным моим комплексом. Мне вообще казалось, что в России, в Петербурге я стал болен, подхватил какую-то непонятную душевную болезнь. Эмиграция пришлась очень кстати. Я уехал в Европу в надежде излечиться. И вот теперь возвращаюсь… Ничего не напоминает? Например, историю князя Мышкина? Между прочим, я действительно излечился, забыл об этом обо всем, забыл об Анастасии. Сейчас я еду в Россию с целью написать книгу. Это будет римейк «Идиота» Достоевского. Я бы назвал его «Анти-идиот» – название не очень удачное, но ничего другого не приходит в голову. Именно ради этой книги я и приехал сюда на поезде и собираюсь повторить путь Мышкина – встретить всех моих бывших друзей и понаблюдать за ними. Вот так всё просто. Может быть, мне предстоит и самому что-нибудь пережить. Но я готов к этому, и меня не смущает то, что по возвращении у Мышкина начался рецидив болезни. Петербург вообще довольно опасный город в этом смысле: сырой, холодный. Здесь легко можно подхватить всякую заразу. Но за себя я спокоен: вернусь обратно в Кёльн абсолютно таким, как и приехал.

На мой взгляд, князь Мышкин был величайшим провокатором, виртуозно уничтожающим дистанцию. Этот идиот, младенец-Макиавелли обладал способностью с лёгкостью влезть в душу к ближнему и заставить её броситься в бездны саморазоблачения. Мышкин всегда готов великодушно извинить «низость» собеседника в обмен на искреннюю, как у ребёнка, исповедь. Но исповедь-то остаётся. Они открываются перед ним, поскольку стесняться нечего – идиот же! К тому же видно, что парень больше всего боится кого-нибудь оскорбить. Но они переходят границу саморазоблачения, и потом уже неминуемо сами оскорбляются, настолько далеко заходит демонстрация «низости», каждый раз к непосредственному и испуганному изумлению Мышкина.

Зачем мне вся эта достоевщина, что мне в ней? Я тоже игрок, как и Фёдор Михайлович, но трезвый, расчётливый игрок. Я всегда, ещё в юности, смеялся над Достоевким – над игроком, не преодолевшим эту свою страсть. Он глядит на мир с позиции игрока, в каждом своём герое он видит прежде всего ту ступень падения, на которую тот способен опуститься. На школьных уроках по Достоевскому, меня часто разбирал беспричинный, неудержимый смех. Меня выгоняли из класса, и почему-то никто не мог понять, что это же верх абсурда – человек заходит с улицы в чей-то дом, он путает квартиру, попадает к совсем незнакомым людям, и с первых же слов на него обрушивается омерзительная история «низости», унижения и преувеличенной нищеты данного семейства. Или первая же встреча Мышкина с Лебедевым в вагоне поезда (не встретил ли я сегодня своего Лебедева? Как звали этого парня в американском галстуке, Голубев, Голубцов?) – классика душевного стриптиза со всеми подходящими случаю унизительными атрибутами для гурманов русской литературы. А генеральша Епанчина, прижимающая к своей надушенной груди неопрятную голову неизвестно откуда взявшегося Ипполита, больного чахоткой в последней стадии и ежеминутно заходящегося в надсадном кашле! Я уже тогда понял, что это идеальный мир – мир Достоевского, созданный игроком, где стираются самые незыблемые – сословные границы, где стираются самые жёсткие – сословные границы в языке, в речи. Здесь каждый говорит на языке страсти – и всё это без любви, в умопомрачительной страсти падения… Страсть без любви – вот чего я ищу. Любить я не могу и хотел бы надеяться, что я уже к этому не способен. Но страсть мне нужна, я хочу наблюдать страсть, вульгарную, многословную страсть. Ведь я писатель. Но нигде больше я не находил такой готовности к самому низменному откровению, как в мире Достоевского.

Итак, решено. Я, Гектор Маусов, сыграю роль Мышкина. Я приеду в Петербург на поезде, я встречу этих людей, которых мне суждено встретить, и я сделаю так, что они откроют мне свои секреты. Разве я мог бы надеяться на что-либо подобное в Европе? Остаётся только молиться, что достоевщина не окончательно похерена в России.

И ещё. Последнее время меня перестал удовлетворять язык, на котором я пишу. Я не имею в виду русский или немецкий. Речь о том языке, интонации, выражении, с которым я думаю, и которые свидетельствуют о том круге, к которому, как я опасаюсь, я причислен до гроба. Я узнаю эти интонации среди нестройного хора голосов в толпе заплёванного вокзала, среди душных испарений похмелюги в дешёвой забегаловке. Как сказал один англичанин, даже ядерный холокост не разрушит классовую систему. Неужели я настолько туп, что не способен писать и говорить по-другому? По моему опыту, только любовь может изменить эти особенности. Я наблюдал это у одной моей бывшей знакомой, Ульяны. Я встретил её в Кёльне, куда она приехала со своим мужем, как их сейчас называют, новым русским, средней руки торговцем ненадёжными акциями русских банков. Ульяна… В общем, её речь стала пестреть словами типа: типа, в натуре, конкретно, чисто и т. д. Я уверен, что она стала думать на этом языке. В литературном опыте только Фёдору Михайловичу удавалось так нивелировать сословные различия. Я тоже попробую проверить, насколько доступен изменениям мой косный, застоявшийся язык, который начал невероятно тяготить меня. Наблюдая страсть в её разных видах я, может быть, пойму, как происходит эта ломка языка, ретроградной системы лжи и сословных предрассудков. Язык моей книги будет новым языком, абсолютно адекватным современности. Книгу-то я должен написать! Иначе зачем я начинаю всё это… Это будет книга встреч – как Евангелие или как «Идиот». Книга встреч.